Рынды расторопно ухватили трон и поспешили вослед Ивану Васильевичу.
Когда Красное крыльцо опустело, конюхи, крадучись, добрались до цепей и, разрывая медведям ноздри, потянули за собой.
— Как ты медведя-то ловко обманул! — подивился один из конюхов. — Когда он на тебя пошел, думал, подомнет под себя, а ты вон как… выкрутился! Честно говоря, жаль мне вас было, когда мы медведей привели. А если смеялись, так не от веселья, а от страха. На твоем месте и я могу быть, если самодержец осерчает, — и он, потянув цепь, повел за собой рыжего присмиревшего медведя, который сейчас, напоминая послушную собачку, следовал за своим хозяином. Силантию уже с трудом верилось, что еще минуту назад в его когтистых лапах была смерть. Только кровь на морде, которая еще не успела запечься, и шерсть, торчащая во все стороны грязными красными сосульками, напоминали, что это действительно так.
Разомкнулся послушно строй ратников, и сотник, который еще недавно велел наставлять на жалобщиков рогатины, подошел к Силантию, бестолково стоящему посреди площадки, и повинился:
— Не по своей воле, отрок. Забава эта такая у государя. Может, квасу желаешь испить? Он у нас ядрен!.. А может, вина хочешь, так это мы мигом!
— Вина! — стал помалу отходить Силантий.
Один из караульщиков принес братину, доверху наполненную рубиновым вином, и Силантий, приложившись к ней пересохшими губами, пил жадно, взахлеб, глотал хмельную влагу большими глотками, а она не хотела проваливаться вовнутрь, все стекала по белой сорочке кровавыми густыми струйками. И когда наконец питие было одолено и Силантий почувствовал, что его стало забирать хмельное веселие, он криво улыбнулся и, возвращая братину ратнику, признался:
— Пасть-то у него в крови была, когда он на меня шел. Думал, смерть моя пришла, никак не ожидал, что на государевом дворе Богу душу отдавать придется. Однако поживу еще! — И уже совсем невпопад: — Может, душу бес у меня забрал?
Ратники переглянулись и отошли в сторону — видать, умом тронулся. После царских забав такое случается.
Убиенных жалобщиков уже складывали на телеги. Рядком, один подле другого. На камнях оставались лужи крови, и дворовые тотчас посыпали их опилками. Набралось двенадцать душ, которые уместились на две телеги, тринадцатым был Нестер.
Силантий подошел к сотоварищу. Тот едва дышал и, глядя прямо перед собой, узнал склоненное бородатое лицо.
— Силантий… вот и жалобу я царю подал… Кто бы мог подумать… — Лицо у Нестера было рвано, видать, кровь вытекла почти вся, и сейчас через раны она проступала каплями. — Не думал, что так кончу… Эх! Детишек не успел нарожать, вот об чем жалею. А ты к Яшке Хромому возвращайся. Царская милость хуже немилости разбойника. Скажи ему, что клятву нарушил потому, что я в дороге сгинул, а так бы и сам пошел к…
Выдохнул глубоко Нестер и помер, а дрожащие руки Силантия сами собой потянулись к его лицу, чтобы прикрыть застывшие веки.
Два чубатых отрока из царской челяди вели промеж себя разговор, то и дело поглядывая на Силантия.
— …Медведь взгляда человеческого страшится, вот от того глаза и дерет. Лапищами за затылок схватит и кожу на зенки натягивает… Сгинули грешные, спаси, Господь, их невинные души!
Послушал Силантий челядь и пошел со двора.
* * *
Анастасия Романовна находилась у себя в тереме, когда услышала громкие голоса и следом за этим раздался грозный медвежий рык. Царица откинула в сторону занавесь и приникла к оконцу: перед Красным крыльцом, на царской площадке, три медведя яростно раздирали толпу посадских, которые пытались спастись бегством. Однако далеко убежать они не могли, всюду натыкались на рогатины караульщиков. На крыльце царил праздник: смеялись бояре, покатывалась от радости челядь, но больше всех веселился сам государь, которого уже проняла веселая слеза, а он все не унимался и перстом тыкал в медвежью забаву.
Анастасия, словно зачарованная, смотрела на дикое зрелище, и не хватало сил, чтобы отпрянуть. Медведи уже насытились кровью и брезгливо обнюхивали трупы. Никто из отроков не поднялся. Застыли челобитчики на камнях в неловких позах. Через рваные раны сочилась кровь. Медведей уже поволокли к клеткам, а один из посадских так и продолжал стоять среди трупов, обхватив голову, видно не веря в свое спасение.
Анастасия не могла произнести даже слова, рыбой, выброшенной на берег, ловила ртом воздух. А когда спазмы спали, она закричала что есть силы, пугая своей неистовостью боярышень:
— Да что же это делается?! Что же это он на дворе учинил?! Неужто не понимает, что люди это, а не звери какие!
— Что там, государыня?!
— Медведи всех людей порвали! Как же это теперь мне на царя смотреть!
Девки стояли в растерянности, не зная, как же подступить к царице, а Марфа Никитишна, махнув платком, прогнала боярышень в другую комнату и по-матерински ненавязчиво стала утешать государыню:
— А ты как думала, матушка? И поплакать в замужестве придется. С мужем жить — это не мед распивать! Царь Иван хоть и батюшка для всех, но годами еще мал. Подрасти он должен, вот оттого такие забавы себе и устраивает. Ты прости ему этот грех. Неразумен пока твой суженый. А вот как дите ему родишь, так он сразу изменится.
Царица, уткнувшись лицом в мягкое плечо боярыни, выплакивала горе до последней капли:
— Разве я знала, что царь таким будет? Ведь еще вчера он со мной добр был, а сегодня так осерчал, как будто я ему и не жена. А в опочивальню, когда я еще на постели лежала, боярина вызвал. Настькой меня назвал и сказал, чтобы не перечила, а коли надумаю прекословить, так вообще в монастырь запрет!
— Не со злобы это царь говорил, — гладила Марфа Никитишна ржаную голову царицы. — Бывает у него такое, а сам он отходчив, матушка. Жена ты ему теперь и тропиночку к его сердцу шальному отыскать должна. Вот тогда ты его на доброе дело и сумеешь наставить.
— Как же мне его наставить, боярыня, если он меня слушать ни в чем не хочет?
— В этом и заключается наша женская премудрость, чтобы мужика понять. Он свое делает, а ты ему про свое говори, да так, чтобы он не понял, откуда воля исходит. Вот тогда дела у вас на лад пойдут, А Ивана Васильевича ты поймешь! — уверенно махнула рукой боярыня. — Отрок он еще, а несмышленый потому, что матери рано лишился. Смилостивись над ним, пожалей его, вот он душой и потеплеет,
В трапезную в сопровождении бояр ввалился Иван.
После медвежьих игр настроение у царя заметно поднялось: он шутил, был весел, дружески похлопывал ближних бояр по плечам. И князья сдержанно гоготали, с почтением принимая расположение царя. Но вот с его губ слетела улыбка, и он грозно вопрошал:
— Где царица? Стольники, звали ли вы государыню к обеду?
Перепугались и бояре. Сколько раз приходилось им наблюдать эту перемену в настроении царя. Характер у Ивана что погода в осеннюю пору: приласкает солнце теплым лучом и вновь за темную тучку спрячется. И если грозен царь, то уж лучше согнуться сейчас, чем вообще без головы остаться.
— А как же, государь! Звали, — переполошился старшин стольник. — Сам ходил матушку ко столу звать. Вот и место мы для нее приготовили по правую руку от тебя.
На столе стояли два кубка, один из них для государыни.
— Позвать ее еще раз! Или Настька думает, что царь у стольной палаты с поклонами ее встречать обязан? — тяжелый посох с грохотом опустился на пол.
Бояре, перепуганные неожиданной яростью молодого царя, метнулись из трапезной кликать царицу. Иван Васильевич сел на свое место, и стольники с подносами уже бежали служить Ивану Васильевичу. Царь взял с подноса огромный кусок белорыбицы.
— Вина красного! — пожелал Иван.
Дежурный стольник налил маленький стаканчик вина и вылил его в себя одним махом. Иван внимательно следил за тем, как расплывалось в удовольствии лицо отрока.
— Вкусна, царь, — заверил стольник, — так по жилочкам и разбежалась.
— Наливай!
Отрок опрокинул длинный носик кувшина прямо в кубок царю. Весело полилось вино, наполняя его до самых краев.
Бояре, посланные за царицей, виновато застыли у порога.
— Царица Анастасия Романовна сказалась больной и к столу прийти не может.
— Звать царицу! — сурово наказал Иван Васильевич. — Так и скажите: если не пойдет, как девку простую повелю с постели за рубаху волочить!
Скоро появилась Анастасия Романовна. Лицо без румян, и сейчас она казалась как никогда бледной.
Иван опять сделался веселым. То и дело наказывал стольникам подливать вина и наливки, громко смеялся и без конца обращался к боярам:
— Ну, потешили меня медведи. Уважили своего хозяина! И пяти минут не минуло, как дюжину отроков на землю положили! А тот детина, что в красном кафтане, руками пытался идти на зверя. Вот уморили! Да разве такую глыбину повалишь?!
