стал завязывать шнурок.
– Точно он, – сказала Татка.
Регина попыталась вести себя как ни в чем не бывало те несколько минут, которые он шел по дороге к их дому. Он прошел, равнодушно скользнув по ним взглядом (в Регининой версии они бежали друг навстречу другу, раскрыв руки, и звучала прекрасная музыка). Зашел в их парадное.
– Точно он, – повторила Татка.
Спустя мгновение в окне появилась мамина голова:
– Гуля!
Регина молча нырнула в прохладную сырость парадного, забыв попрощаться с Таткой. Все пошло не так, с того самого момента, как они не раскинули друг другу руки. Все в ней окаменело, но не потому, что не раскинули, а потому, что сразу стало понятно: и дальше навсегда все будет по-другому, и никогда ей уже не спасти никого из горящего дома.
В темной прихожей он неловко прижал ее к своему черному костюмному боку. Он оказался высоким и полноватым – когда она, задрав голову, посмотрела на него, то увидела только аккуратно выбритый висок над вялым пельменным ухом и зоб между подбородком и воротником. Глаза у него были серые и водянистые.
Он подарил ей настоящие часы. Но она настолько окаменела, что не смогла его толком поблагодарить и спряталась с ними за диваном. После его ухода ей влетело от бабушки и за это (что было понятно), но (что обидно) и за то, что она брала сыр с тарелки руками. Она всегда брала сыр с тарелки руками, и было нечестно сначала не предупредить о том, что сегодня надо по-другому, а потом ругаться.
Больше она мало что запомнила об этой встрече. Сидели, разговаривали, он смешно шутил. Шутил он снисходительно, голос у него был довольно высокий. Вообще он был из другого мира. Там, где она жила, не разговаривали так, как он, и, кстати, не так шутили. И предмет разговора был непривычный – что-то про культуру.
Она продемонстрировала ему свои достижения: кроссворд на тему древнегреческой мифологии, который был горячо одобрен мамой и даже дядей и торжественно послан в журнал «Пионер». Он кроссворда не одобрил. Объяснил Регине, что слово «кроссворд» происходит от английских cross – что значит «крест» и word – что значит «слово». То есть слова должны перекрещиваться, и чем больше, тем лучше. У Регины же они стояли, так сказать, взявшись за руки. Почти не встречаясь.
Потом она исполнила ему пьесу Чайковского «Зимнее утро» и тут получила одобрение, почти удивление. Затем последовал коронный номер – первая часть «Лунной сонаты». Но он неожиданно спросил, как она думает, о чем эта музыка. Она никак не думала, вообще не думала, что музыка может быть о чем-то. И он объяснил ей, что это такие осторожные шаги чего-то, что хочет стать сильным и пробиться к свету, но на него постоянно наступает темнота. И в результате темнота побеждает.
Кроссворд действительно журналом был не принят, а когда в сентябре на уроке музыки им поставили «Лунную сонату», она воспроизвела отцовский рассказ (без ссылки на автора) и получила восторженное одобрение учителя музыки Александра Петровича. Он уважал ее потом года два, наверное. Так что все подтверждалось: отец был богом.
Но бог спустился на землю, чтобы проверить, насколько хороша его дочка, и в целом дочка оказалась нехороша: она это почувствовала. Это подтверждали и особо раздраженные бабушкины интонации, и странная молчаливость мамы весь оставшийся вечер.
Единственным способом исправить это невозможно плохое положение была музыка. «Зимнее утро» ему понравилось, явно понравилось, он сказал «ого». Она придумала финт: попросила маму попросить его послушать ее как-нибудь еще. И причина была: она готовилась к конкурсу.
Учительница музыки из кружка, в который она ходила, дала ей, помимо «Утра», «Бабу-ягу» и «Сладкую грезу». С утром и грезами проблем не было. Баба же яга была непроста, главная трудность заключала в том, что все время надо было держать один бойкий и немного агрессивный темп, то наращивая crescendo, то уходя в diminuendo. В принципе она справлялась. Отец появился, послушал, оживился и действительно провел с ней некоторое время, объясняя какие-то вещи про музыку и показывая некоторые приемы. Он объяснял лучше, чем учительница из кружка, а когда Регина поделилась этим с мамой, та сказала: «Небось! Он в твоем возрасте в Москве в Малом зале выступал!» Регина не знала, что это значит, но интонация говорила сама за себя.
То есть стало налаживаться. Но вот тут-то Регина и не справилась, оборвала, своими рукам оборвала единственную ниточку.
Дело в том, что она не могла долго выдерживать, когда хорошо.
«Хорошо» было тем абсолютным и идеальным состоянием, в котором она не могла долго находиться. Однажды она решила для себя, что будет вставать всегда в семь часов и делать зарядку. Через две недели ей стало так невыносимо от этой прекрасной правильности, что она сорвалась в спанье до полудня, от которого болела голова и портилось настроение. Ничего хорошего в этом спанье не было, но выдерживать ровную непрерывность правильного образа жизни она не могла. То же и с «Бабой-ягой». Когда пришло время выступать перед комиссией, она сбилась. Она сбилась, потому что все шло слишком хорошо. Потому что она держала темп и правильно все наращивала и сбавляла, и комиссия ее слушала, и было очень тихо, и она могла поехать на конкурс от их кружка. Это было слишком хорошо. «Неужели это я так отлично играю и все получается?» – с недоверием спросила она сама себя. В этом был замирающий ужас сбывающейся мечты – и потому в самой глубине тут же возник протест против этого полета, этой захватывающей невесомости. Она забыла текст и остановилась. Ей разрешили повторить после всех. Она сбилась еще быстрее. В третий раз она играла на следующий день в комнате, где они занимались. Комиссия, увлекаемая чуть не плачущей учительницей, потому что это было уже поперек всех правил, прошла на цыпочках по скрипучему паркету и встала у стеночки, подальше. Регина видела их только краем глаза. До прихода комиссии она по требованию учительницы два раза подряд сыграла пьесу – без единой ошибки. Но сейчас она сбилась. Учительница после этого неделю с ней не разговаривала.
И так было всегда: можно было сколько угодно заявлять о своих благих намерениях, но наступал момент – и она сбивалась. Где она подхватила этот вирус внутреннего стремления к неблагополучию, непонятно, но он был, точно был, и диктовал изнутри свои условия.
После того как номер с «Бабой-ягой» не прошел, отец как-то постепенно исчез. То есть он появлялся, но редко, раз или два в год, в основном после
