С улицы доносятся крики. Нарастает шум.
Первая баба – (Крестясь.) Поди, опять басурманово племя людям козни строит…
Вторая баба – (Крестясь) Ох, охальники… Ну, что ни ночь – беги с дороги прочь…
Первая – Господи, да когда же ты их изведёшь, нехристей поганых, чтобы честной-то народ без страху пожить мог?
Шум за окнами нарастает. Его уже подхватили во всех дворах собаки. А вот стали различаться весёлые голоса. Смех.
Матрёна Яковлевна, мать Фёдора – Да басурманы ли? Свадьба поди.
Хотели бабы в окошко поглядеть, да мороз закрыл его густо.
Полушкин – (Лукаво окликает баб.) Эх, говорухи, то ж наших лицедеев здравят.
Среди других голосов и лицедеев, и их провожающих смотрителей, слышен голосина воеводы, хозяина города – Бобрищева-Пушкина.
Бобрищев – (Не зло.) Меру бы знать, православные! Застудим мы эдак лицедеев наших.
Мало-помалу уважаемые гости, именинники-лицедеи с шумом растекаются по дому. Большинство без бород. Те несколько, что при бородах, группируются своей «компанией». Однокосые, незамужние девушки – своей стайкой.
Замужние – парами. Слышны реплики: «Стол то царский!» «Пир на весь мир!» И вправду, чего только хлебосольные хозяева не выставили: рыба во всех видах, икра, холодец… А солёностей: грибы, яблоки, огурцы, капуста… Всё это не натуральное, а разрисованный русский лубок, в преувеличенном размере, можно чуть с гротеском. На стол не ставится, а вставляется в лунки. Шум стихает. Тяжело поднимается хозяин.
Полушкин – Я, конечно, хозяин дома, но у нас на Руси принято уважение старшим давать. Тебе, господин воевода! Тебе, Михайло, первому среди нас слуге царскому – слово!
Бобрищев – Сегодня легко слово держать! Всех, всех вас, мои дорогие комедианты, хочется обнять. Поблагодарить! Ан вот вам два Фёдора… И нам повезло, и им, что нашла их судьба. Чего там… Редко ведь и родной отец столько вкладывает в сына, сколько Фёдор Васильч в Федьку, пасынка. Ни в Москве, ни в Питере ты, Фёдюнь, хлеба даром не ел. Взял не токмо, что Фёдор Васильч приказывал для прибыли, ан и для души прихватил, для нас. Долгие вам лета, мои дорогие!
Шум, суета… Кубки поднимают, не чокаясь. Несколько баб несут в расписных мисках с поддоном – варёный картофель, как говорят сегодня, «в мундире». Здесь уж натуральный продукт. И сразу за шумным столом наступила тишина.
Полушкин – Вот, значит, родненькие, отведайте теперячи кушанья заморского, амриканского.
Голос – А как же имя-то ему, Фёдор Васильч?
Полушкин – А имя ему, как значит, по-амрикански, то картопля, а как, значит, по-нашему, то оно – яблоко земляное.
Бобрищев – Не карто-пля, а карто-фля, Фёд Васильч.
Полушкин – Может, оно и так. А коль ты, ваше высокоблагородие, всё знаешь, так тебе и показать гостям, как его, значит, в рот и закласть.
Воевода торжественно демонстрирует способ очистки и отправления в рот заморского чуда. Получив наглядный пример, гости не спеша отведуют чудо. Оценивая «яблоко земляное», за столом воцаряется многоголосица. Кто-то затянул от удовольствия песню, её подхватили…
(Музыкальная заставочка, не без скоморохов-музыкантов.)
Но встал и берёт слово богатый заводчик, Егор Авдеевич, родитель Анки. Одет он в европейский костюм, брит – всё, как полагается.
Егор – Всё это правильно, что мы тут говорим «чудо», одно слово «чудо»! И всем вам, дорогие лицедеи, большой поклон от всего нашего Ерославля. Дому сему великое спасибо! А тебе, Федюнь, и слов не сыщу, как спасибочки сказать. Однако же, вот при всём народе, хочу я слышать от тебя, Фёдор Григорьев, твоё слово, а я своё скажу. Кто ты есть? Какого звания отчим твой, почитай, родитель твой? – За-вод-чик! Первым человеком в России велел почитать нашего брата – заводчика – царь-батюшка, Пётр Великий. Много кого, скажи, он от службы солдатской ослобонил? Может, дворянина? Нет. Купца? Шиш.
Заводчика! Стало быть, понимал Пётр Лексеич, царство ему небесное… (Крестится.) Заводчик в России всему голова! Я хоть и не знал отца вашего, а отчима вам, ребяты, сам Бог послал, и грех вам его обманывать.
Анка – (Боясь перечить отцу.) Батюшка… Да, что это вы…
Матрёна, мать Фёдора – Да ты, что же такое говоришь, Егор Авдеич? Люди и вправду подумают.
Полушкин – (Удивлённо.) Егор, ты шерсть стриги, а шкуры-то не дери.
Егор – Погодьте, погодьте… Я хочу, чтобы Фёдор мне тут вот сказал: кто ты есть со своими братьями?
Иван – (Один из младших братьев Фёдора.) Заводчики мы!
Егор – Младший за всех лучше знает. А старший что скажет?
Фёдор – Ну, само собой…
Егор – А теперь скажи: вправду ли народ гуторит, что ты кумедийну храмину как в столице ставить замыслил?
Фёдор – Ну, уж как в столице…
Егор – А на какой же капитал, ежель не секрет?
Фёдор – (Желая уйти от прямого ответа.) Была бы охота, сладится всякая работа…
Егор – Ан без косы-то сена не накосишь! Без капиталу, оно никуды…
Протопоп – Не гоже, не гоже, отроки. О божьем храме должно помышлять православным.
Фёдор – (Сдерживаясь.) Ваше высокопреподобие, да у нас ли в Ерославле мало церквей? Сорок, да ещё четыре! В Москве столько не стоит!
Иван – (Младший брат.) А ещё два монастыря!..
Мать – (Одёргивает.) Ты ешшо!
Воевода – (По-отцовски.) Молчи уж, Ванька…
Полушкин – (Осерчал.) Всем, гляжу, всё ведомо, окромя меня…
Воевода – Ты погодь, Фёд Васильч, кипеть-то зря. Эх, Егор, не ко времени кашу ты заварил. Всему бы свой черёд. А ты, Фёд Васильч, не гневись. Чего было языком-то чесать до срока. Вот поглядели мы на ахтёров-то наших сегодни, порадовались – оно и есть про что гуторить теперь. А то видь раньше было что? Одно баловство, а не ахтёрство…
Полшушкин – (Всё больше серчает.) И воевода наш, гляжу, ведает про всё. Так, может, сам город и будет строить ту храмину кумедийну, а не из мово кошта?
Егор – До срока, кум, радуешься. Много ли у нашего воеводы в казне, не знаю, ну да это ладно. А кого, ты мне скажи, он в кумедианты определит? Без твово Фёдора они, рази что, сварганят? (Помолчав.) Нешто я супротив кумедий? Вот хоть при протопопе могу сказать тебе, Михайло, воевода ты наш дорогой. Давай самых, что ни на есть, дорогих закардонных ахтёров выписуй. Дороже столичных! Хоть французких, хоть те немецких, хоть, там, италянских – всех купим! А нашего брата заводчика – не тронь! Нам, ваше высокоблагородие, своё дело работать надо. И вот тебе моё слово, кум: (К Полушкину.) отойдёт ваш Фёдор от государева дела, на кумедийны забавы – откажу ему Анку нашу.
Анка – Батюшка… (У неё навернулись слёзы, не дав больше ничего сказать.)
Мать Фёдора – Ты, дочка, не тово… не бойсь… Да что же ты молчишь, отец?
Полушкин – А чаво мне тут сказывать? Дурнем я его не знал. По наукам преуспел – так что больше и нельзя. Заводское дело знает лучше мово, так уж это точно. А ента дурь – пока меня ноги держат. А как надо будет – до всего самому… Тут уж не до забав будет. А я уж чо? Почитай, и не работник. Выходит, кум, Анку-то тебе и не удержать.
Егор – Погодим, да поглядим, какого зятя ты мне в столицах-то растил.
Фёдор – Вы, батя, не сомневайтесь. Супротив вас идти никто в мыслях не держал. И вот вам, батюшка, и вам, Егор Авдеич, слово моё: заводы держать и капитал приумножать сколь обучен. А храмина для кумедий что? Мечты, грёзы… (Увлекаясь.) А что, дурно ли? Чем ерославцы хуже москвичей, аль, там, питербуцев? Ведь для души простор-то какой! Вот как здоровья, батюшка, поднаберёте, мы с вами в Москву аль Питербурх пренеприменно съездим. Посмотрите вы, что оно есть, – настоящий театр! Ведь забываешь, кто ты, и не знаешь, на небе ты иль на земле! Вот, как увидите, так, право слово, сами придёте к нашему воеводе. Вот тебе, скажете, ваше высокоблагородие, деньги на театр, а уж про ахтёров не волнуйтесь, мы с сынами на себя это берём.
Смех гостей разом спустил тетиву предшествующих разговоров. Увлечённый Фёдор не сразу и понял причину смеха.
Воевода – (Смеётся.) Всё сказал!
Матрёна – Вы уж, батя, тогда сразу отпишите мне заводы, а мужикам театру.
Смех сразу стих.
Полушкин – От дура девка. Всю обедню испортила…
Матрёна – А чо я? Я чо?
Протопоп – (К Матрёне.) А ежели Бог призовёт тебя поране отца?
