Такое счастливое расположение духа не покидало Алексея в течение всего обеда, который, как и в былые времена, был тяжелым и мучительно долгим. Подавал блюда старый слуга Матвей в сером фраке с закругленными фалдами и пуговицами, украшенными гербами. Ему помогала горничная Дуняша, надевшая по случаю приезда молодого барина нарядный сарафан василькового цвета. В дальнем конце стола, на почтительном расстоянии от хозяйки дома и ее сыновей, этакой полуизгнанницей, сидела Агафья Павловна. Эта маленькая, тощая женщина с желтоватой кожей, редкими волосиками и плоской грудью пользовалась особым покровительством хозяйки дома. Вдова пехотного капитана, двадцатидевятилетняя приживалка исполняла при Марье Карповне обязанности компаньонки, чтицы, секретаря, а заодно служила ей и «козлом отпущения». Невероятно робкая и застенчивая, Агафья вздрагивала, когда кто-то с ней заговаривал. При малейшем волнении она вспыхивала, физиономия ее покрывалась румянцем, но неравномерно – на щеках и на лбу у нее выступали розовые пятнышки, и она начинала прерывисто дышать. Вот и теперь, когда Алексей спросил, играет ли она по-прежнему на фортепиано, Агафья Павловна залилась багрянцем и пробормотала:
– Да, если Марья Карповна изволит пожелать…
– И какие же пьесы вы нынче больше других любите?
– У меня нету таких.
– Она с ума сходит по романсам Глинки, – вмешалась Марья Карповна. – И чем печальней романс, тем больше ей нравится. До чрезвычайности чувствительна!
Агафья уткнулась носом в тарелку и заглотала один за другим три куска кулебяки. Ела она с жадностью, совершенно удивительной для такого тщедушного и стеснительного существа. Лев до смерти любил подшучивать над ней и дразнить непомерным аппетитом.
– Превосходная получилась кулебяка, не правда ли, Агафья Павловна? – ехидно улыбнулся он.
– Действительно, превосходная, очень удалась сегодня, – прошептала бедняжка, не поднимая глаз.
– Ах-ах, только ведь она, к несчастью, сегодня с мясом, а вы-то, насколько я помню, предпочитаете кулебяку с капустой!
– Совсем нет… я… я… я люблю всякую кулебяку: с мясом, с рыбой, с капустой…
– Нет на свете блюда, перед которым отступила бы милая моя Агафьюшка, – сообщила Марья Карповна, смеясь. – Вот разве что тыквенный суп, он…
– Нет-нет, уверяю вас, – невнятно бормотала совсем уже багровая приживалка, – уверяю вас, Марья Карповна…
Она выглядела мученицей, и Алексей, сжалившись, прервал пытку.
– Вы совершенно правы, что цените гастрономические радости, – сказал он. – Тем более что имели всегда и имеете сейчас столь тонкую талию.
Марья Карповна бросила на сына лукавый взгляд и откликнулась:
– Что верно, то верно, дорогой мой! Наша Агафья – настоящая картинка из модного журнала. Как тебе нравится платье, которое я ей отдала? На мой взгляд, на ней оно сидит лучше, чем на мне самой. Поднимись-ка, Агафьюшка!
Агафья, поколебавшись, встала – лицо теперь отливало уже пурпуром, плечи ссутулились. На ней было коричневое хлопчатобумажное платье со множеством оборочек рядами. Свои черные волосы она заплела в тощие косицы и уложила на ушах колечками.
– А теперь повернись! – продолжала отдавать приказы благодетельница.
Приживалка, чуть не плача, повиновалась, зашуршали накрахмаленные нижние юбки. Слезы уже готовы были пролиться.
– Отлично, отлично, – подбодрил ее Алексей и, чтобы положить конец этой тягостной сцене, стал рассказывать о том, как некоей интригой его чуть было не скомпрометировали в глазах начальства.
Агафья с облегчением уселась на место, и до самого конца обеда никто больше ее не тревожил.
Выйдя из-за стола, Марья Карповна объявила, что теперь, по своему обыкновению, пойдет в спальню – надо бы соснуть немного. Агафья поднялась по лестнице следом за хозяйкой дома: будет читать Марье Карповне вслух, пока сон не сморит ту окончательно. Левушка тоже решительно устремился к любимому кожаному дивану во флигеле, чтобы «часок подремать», как он выразился.
Алексей же, донельзя разволновавшийся – куда уж там глаза сомкнуть, и думать об этом нечего! – спустился в сад. Усталость от долгого путешествия совсем прошла. От обещания матери голова кружилась и пылала. Желая успокоиться, он отправился бродить по парку. Позади главного здания были рассыпаны маленькие деревянные домишки, здесь селилась прислуга. У Марьи Карповны, кроме собственно домашней прислуги, были в услужении еще и портные, швеи, белошвейки, вышивальщицы, сапожник, столяры, плотники, каменотес, кузнец, слесарь, каретный мастер, костоправ и садовники. Начальнику последних – голландцу Томасу Стеену – она платила тысячу пятьсот рублей серебром, но при этом то и дело грозилась его уволить, настолько он был невоздержан.
Направляясь в сторону большой оранжереи, Алексей заметил вдалеке, у края дороги, крепостного живописца Кузьму за мольбертом. Ему был симпатичен этот тридцатилетний парень, судьбой которого железною рукой и чрезвычайно энергично управляла матушка. Впрочем, точно так же она распоряжалась и тем, куда ему приложить свой незаурядный талант. Обнаружив у юного Кузьмы способности к рисованию, Марья Карповна отвела мальчишку к соседу, знаменитому художнику Арбузову, проводившему полгода в деревне, а вторую половину – в Москве. Тот отнесся к Кузьме дружелюбно, раскрыл ему секреты мастерства, и ученик даже помогал иногда Арбузову в работе над его собственными полотнами. Парнишка мечтал стать великим художником – таким же, как его учитель, – но Арбузов вот уже четыре года как умер от неумело леченного воспаления легких, и Марья Карповна тут же вернула своего раба в Горбатово. С тех пор он рисовал, по ее приказу, только цветы с натуры: госпожа запретила ему интересоваться чем-либо иным. Лишь она имела право выбирать те предметы, о которых ей хотелось сохранить память, и именно эти предметы следовало запечатлевать на картинах. А предметами этими были одни лишь цветы – садовые или полевые. На обороте картины она ставила овальную печать со словами «имение Горбатово», после чего уносила полотно в отведенное для коллекции помещение, которое Марья Карповна называла «комнатой-кладовкой». Время от времени помещица приходила туда, чтобы вдоволь налюбоваться изображениями самых красивых растений, какие только цвели когда-либо на ее землях. Кузьма был крепостным и не имел права подписывать свои работы. Хотя он не жаловался, но люто ненавидел все, что навязывала ему барыня. И когда он тонкой кистью тщательно прорисовывал лепестки роз, ирисов или левкоев, то в движениях руки художника, в его взгляде на цветок, а значит и в его мазках, светились только озлобленность и раздражение.
Алексей шел по аллее, приближаясь к художнику, и тот обернулся на звук его шагов. Печальная улыбка озарила круглое лицо со вздернутым носом, бесцветными ресницами и маленькими зелеными глазками, глядящими на мир проницательно и строго. Одежда Кузьмы была подлинно мужицкой: белая косоворотка, широкие синие штаны, нависавшие над сапогами, в которые были заправлены. Обменявшись с живописцем парой ничего не значащих фраз, Алексей похвалил незаконченную розу на полотне – огромную, чопорную, глубокого колорита. Особенно ему понравились теплые отблески на темно-красных изогнутых лепестках.
– Да, получилось неплохо, – согласился Кузьма. – Думаю, барыня будет довольна. Но я, Алексей Иванович, скоро совсем рехнусь от этих цветов! Не могли бы вы поговорить с матушкой?
– О чем?
– О том, что я мечтаю совершенно другое рисовать: пейзажи, лошадей, человеческие портреты… А барыня этого не хочет… Она хочет только свои цветы. Ничего, кроме своих цветов!
– Кто тебе мешает рисовать, кроме них, еще и то, что самому нравится? Рисуй себе потихоньку, чтобы матушка не увидела.
– Так ведь холсты-то мне выдает Марья Карповна! Заказывает их в Москве и выдает один за другим – по счету. Да и вообще, если я так сделаю, барыня все равно узнает. Господи, что за несчастье!
– Боишься ее?
– Но она же наша барыня, Алексей Иванович! Как не бояться?
Кузьма не слишком стеснялся молодого барина и говорил с ним довольно свободно. Было заметно, что Арбузов не ограничился обучением своего питомца азам живописи. Вероятно, парнишке удалось даже прочесть какие-нибудь книги. Алексей дружески похлопал Кузьму по плечу и пообещал как-нибудь решить с матушкой волнующую его проблему… ну, хотя бы переговорить с нею об этом.
– Я скажу Марье Карповне… Объясню ей… Думаю, в конце концов она сможет понять…
Крепостной живописец бросил на собеседника взгляд, полный искренней благодарности, и снова повернулся к картине. Кисть его так и порхала от палитры к холсту. Алексей вздохнул, подумав, что и произведения искусства рождаются порой из-под палки, и оставил Кузьму наедине с роскошной моделью, а сам продолжил обход парка.
Он прогуливался по имению без всяких мыслей в голове больше часа, забрел довольно далеко, тою же дорогой пошел назад и, оказавшись у дома, увидел, что матушка, уже выспавшаяся и сменившая наряд, спускается по ступенькам крыльца. Теперь на Марье Карповне было кружевное платье кремового оттенка, руки остались обнаженными до локтей, лицо защищал от солнца кружевной же зонтик с перламутровой ручкой. Эта тончайшая заслонка пропускала немногие лучи, но благодаря им щеки матери сияли фарфоровым блеском. Глаза искрились молодым весельем. Она выглядела такой красивой – даже незаметно стало, что ноздри крупного носа несколько толстоваты. Высокая талия, великолепная осанка… Сразу угадав, что мать пребывает в отличном расположении духа, Алексей решил взять быка за рога:
