Он прогуливался по имению без всяких мыслей в голове больше часа, забрел довольно далеко, тою же дорогой пошел назад и, оказавшись у дома, увидел, что матушка, уже выспавшаяся и сменившая наряд, спускается по ступенькам крыльца. Теперь на Марье Карповне было кружевное платье кремового оттенка, руки остались обнаженными до локтей, лицо защищал от солнца кружевной же зонтик с перламутровой ручкой. Эта тончайшая заслонка пропускала немногие лучи, но благодаря им щеки матери сияли фарфоровым блеском. Глаза искрились молодым весельем. Она выглядела такой красивой – даже незаметно стало, что ноздри крупного носа несколько толстоваты. Высокая талия, великолепная осанка… Сразу угадав, что мать пребывает в отличном расположении духа, Алексей решил взять быка за рога:
– Я видел Кузьму за работой. У него бесспорный талант. Не находите ли вы, маменька, что попросту жалко приневоливать его исключительно к изображению цветов?
Марья Карповна мгновенно помрачнела, нахмурилась, подбородок стал твердым, глаза метнули молнии.
– Ах, так! Он осмелился жаловаться тебе? – голос стал резким, почти визгливым.
– Нет-нет, – поспешил заверить Алексей. – Разве, маменька, я сам не способен понять такой малости?
– Тут и понимать нечего! А если мерзавец недоволен, что ж, не стану давать ему ни холстов, ни красок и отошлю в деревню – пусть, как все, в поле работает! Вот, значит, как этот негодяй отблагодарил меня за все преимущества перед прочими – так стоило ли одаривать его ими! Боже мой, что за народ! Палец ему дай – руку по локоть отхватит! Нет бы крошкой довольствоваться – целый каравай требуют! Но ты, Алеша, меня удивляешь! Неужто видишь свой долг в том, чтобы выступать защитником этих неблагодарных людишек? И позволяешь себе, чтобы им угодить, критиковать решения своей матери, решения, которые обязан уважать, как никто иной!
Алексей благоразумно отступил – в конце концов, не его дело разбираться с делами Кузьмы, у него и своих забот более чем хватает, так что действительно не до других…
– Не гневайтесь, маменька, – произнес он извиняющимся тоном. – Это было просто предположение… Если вас раздражает тема, сменим ее – давайте поговорим о том, что вам приятно.
Марья Карповна вроде бы несколько успокоилась, во всяком случае, она милостиво оперлась на руку сына. Прошли несколько шагов по аллее бок о бок. Оба молчали. Спустя какое-то время Алексей, понадеявшись, что инцидент исчерпан, спросил:
– Маменька, вы намеревались объявить мне некое ваше немаловажное решение, впрямую меня касающееся. Может быть, сейчас…
– Нет! – мать даже не захотела дослушать.
А он и забыл, насколько мать злопамятна и чем это грозит! Между тем на лице Марьи Карповны опять отразился бушующий в ней гнев.
– Только что ты осмелился противоречить мне, – тем не менее, сдержавшись, сухо процедила она. – И я вовсе не расположена сию минуту знакомить тебя со своими планами. Впрочем, может быть, завтра…
Сын хотел было возразить, но она остановила его жестом и ледяной улыбкой:
– Никогда не нужно становиться у меня на дороге, мальчик мой. Теперь придется подождать.
– Чего? – тупо пробормотал Алексей.
– Моей доброй воли.
Ох, как же ему захотелось схватить матушку за плечи и трясти ее до тех пор, пока шпильки из прически не посыплются на землю! Но он, в свою очередь, сдержался, подавил нарастающую ярость, опустил голову и умолк надолго. А им навстречу уже спешил Левушка. Природная угодливость мешала толстяку держаться прямо: он так и бежал – словно в поклоне, при этом смешно пригнув голову набок. Добравшись до маменьки, принялся изливаться – и тоже смешно: путаясь в словах, неумеренно уснащая свою речь приторной и банальной любезностью.
– Как маменька изволили отдохнуть? Не предпочли бы вы, маменька, посидеть в тени близ пруда? – суетливо спрашивал он.
И так далее. Мать не удостоила его ответом и продолжала путь. Теперь сыновья шли с двух сторон от мрачно молчащей Марьи Карповны. Алексей с тревогой заметил, что она направляется к большой оранжерее. Уж не намеревается ли она обрушить свой гнев на Кузьму? Художник все еще стоял у мольберта с кистями и палитрой в руках. Она остановилась позади него, подняла лорнет, чтобы лучше видеть картину, покачала головой и, наконец, высказалась.
– Хорошо. Весьма похоже. Принесешь мне картину сегодня вечером. Дам тебе рубль и другой холст.
Кузьма поблагодарил и, искоса глядя на Марью Карповну, торопливо выпалил:
– На следующей картине, барыня, я хотел бы изобразить цветы, если возможно, несколько иначе: такими смутными пятнами, цветовыми облачками – как будто мы смотрим на них, чуть прищурившись, сквозь ресницы, это ведь меняет вид до определенной степени…
– Нет! Я запрещаю тебе прищуриваться! – нахмурилась Марья Карповна. – Я желаю видеть на картине не какие-то пятна, а цветы – и чтобы четко был прорисован каждый лепесток, каждый листочек!
– Как будет угодно барыне…
– И в будущем не смей больше предлагать мне свои дурацкие выдумки. Здесь решаю только я. Всякий должен оставаться на своем месте и наилучшим образом выполнять свой долг – таково непременное условие счастливой жизни в моем христианском доме.
Все было сказано. Места для дальнейших неожиданностей не осталось. Никто на волю барыни уже не покусится. Алексей вздохнул. Его раздражало то, что и сам он, приезжая к матери, превращался в совершенно ничтожное существо, зависящее только от ее настроения. В Санкт-Петербурге он был взрослым человеком и осознавал свой возраст, здесь возвращался к рабству и кошмарам детства. Мария Карповна ангельски улыбнулась и снова оперлась на руку сына, ставшего наконец послушным. Прогулка продолжалась, и ничто больше не нарушило покоя. Потом в садовой беседке долго пили чай…
Назавтра, в пять часов пополудни, когда Алексей, сидя на веранде своего флигеля, рассеянно листал альманах, взятый в материнской библиотеке, на аллее послышались чьи-то торопливые шаги. Оторвав взгляд от страницы, он увидел маленького слугу Марьи Карповны – парнишку двенадцати лет, одетого по-казацки. Тот бежал по аллее, размахивая руками. Наряд с широкими рукавами и без воротника, украшенный на груди полоской газырей, был ему явно велик: горбатовский портной, предвидя, что мальчишка слишком быстро вырастет, одевал его в униформу на несколько размеров больше, чем требовалось. Завидев Алексея Ивановича и поняв, что тот уже может услышать его, казачок закричал:
– Барыня уже отдохнули! Они приглашают вас прибыть немедленно! Они говорят, что это очень важно!
Алексей вскочил. Вот! Наконец-то мать согласилась рассмотреть предложенный им проект, осуществление которого изменит всю его жизнь! Он изо всех сил старался не бежать, следуя за казачком, но заметил, что все-таки шаги его стали куда больше, чем обычно…
Марья Карповна ожидала старшего сына в гостиной, полулежа на кушетке и равномерно обмахиваясь светлым черепаховым веером. Едва Алексей уселся рядом, она без промедления заговорила своим певучим низким голосом:
– Вот, дорогой мой, как мне кажется, и настал подходящий момент поговорить с тобою совершенно откровенно. Твое письмо заставило меня задуматься. Ты предлагаешь, чтобы я еще при жизни отдала тебе наследство, хорошо, пусть часть наследства, – уточнила матушка, заметив протестующий жест сына. – Ты желаешь получить несколько деревень, кое-какие земли. Если тебе это нужно только для того, чтобы проматывать доходы, ведя беззаботную жизнь в Санкт-Петербурге, можешь на меня не рассчитывать. Матери не пристало потакать безумствам сына, и я не стану этого делать. А вот ежели ты намерен благодаря этим деньгам упрочить свое положение – серьезно отнестись к своему долгу, завести семью, жить самым порядочным образом, обосновавшись в деревне, – в этом случае ты не услышишь «нет».
Алексея мороз продрал по коже, и он сделал глубокий вдох, чтобы хоть немножко успокоиться.
– Что вы имеете в виду, маменька, под «долгом», «порядочным образом жизни» и так далее? – спросил он.
– Как что? – удивилась Марья Карповна. – Я же ясно сказала: «завести семью»! Разумеется, дорогой мой, я имела в виду женитьбу. Причем не на ком попало. Женитьбу, которая устроила бы и тебя, и меня.
Он сразу же понял, что у матери есть на примете невеста, и в растерянности пробормотал:
– Господи, но я же вовсе не собираюсь жениться… у меня нет ни малейшего желания обзаводиться семьей…
– Наилучшие браки заключаются отнюдь не по желанию, наилучшие браки заключаются по рассудку. Тебе двадцать пять лет. Ты почти ничего не делаешь в министерстве. Ты ведешь в Санкт-Петербурге жизнь, которую иначе, как беспорядочной, не назвать. Пора остановиться. А если ты не способен сделать это сам, пора тебя остановить. Одобришь мой выбор – никогда не пожалеешь: я стану так тебя баловать, дорогой мой, так баловать, как тебе и в самых сладких снах не снилось!
