1 августа поэт тем же путем, через Шулаверы, каким выезжал в июне на фронт, возвратился в Тифлис.
Тифлис — шумный, веселый, полный гомона, рева верблюдов, лая собак, цоканья конских копыт, выкриков чарвадаров[2] и тулухчи[3], русской, грузинской, армянской речи — встретил его. Из густых виноградников, что раскинулись вокруг старой крепости, неслись звуки зурны, дудуки и ритмичный бой дооли. Это гуляли молодые люди в чохах и шелковых бешметах, которым весело жилось под горячим тифлисским солнцем, в окружении разгульных и беспечных приятелей-кутил. Им не было дела ни до войны с Турцией, ни до того, что их братья, грузинские конные дружины, в это самое время где-то под Байбуртом дерутся с турецкими войсками.
Остановившись на квартире Вольховского на Инженерной улице, поэт, отдохнув, отправился к генерал-губернатору Стрекалову доложить о своем возвращении. Пушкин знал, что Стрекалов по приказанию Бенкендорфа ведет неусыпное наблюдение за его жизнью, делами, разговорами и перепиской. Генерал-губернатор любезно встретил поэта, рассыпался в комплиментах и тут же, в своей канцелярии, приказал открыть бутылку «Аи», которую якобы «берег только на случай большого торжества». Распили по бокалу, наполнили еще.
— Когда и чем, какой божественной элегией обрадуете нас, ваших почитателей? Теперь, когда побывали в боях, увидели силу русской армии, познакомились с офицерами и солдатами, которыми столь победоносно командует наш военный гений, новый Александр Македонский, — Стрекалов даже прослезился, — наш чудо-полководец граф Эриванский?
— Кое-что написал, есть наброски и законченные стихи… большего пока ничего… Пока здесь, — улыбаясь и показывая на лоб, ответил Пушкин.
— Разумеется, все будет со временем, но начинайте, Александр Сергеевич, с графа. Он так любит ваши стихи, многие знает наизусть, уважает и оберегает вас, как и покойного вашего тезку Грибоедова.
По лицу Стрекалова трудно было понять, говорит он серьезно или с иезуитской любезностью подносит пилюлю. Но настороженный Пушкин светски-корректно отвечал:
— Я ценю расположение ко мне графа. Ведь не будь доброй руки и помощи Ивана Федоровича, я не смог бы побывать не только в Действующей армии, но даже и у вас в Тифлисе.
Стрекалов хитро глянул на поэта и переменил разговор.
— Что думаете делать после подвигов бранных?
— Съездить к Чавчавадзе в Кахетию, побывать в Кара-Даге, повидать Орбелиани, выпить с ними несколько кварт доброго цинандальского, записать напевы грузинских песен и… обратно в Тифлис. Пробуду здесь еще дней семь-восемь, отдам несколько визитов, сделаю наброски того, что бродит в голове, но еще, подобно мутному вину, не осело на дно, а затем назад, в Россию.
— Очень хорошо. Вы будете нашим общим гостем, а, значит, и моим тоже… Посетите меня, пообедаем вместе. Кстати, где вы остановились, Александр Сергеевич?
— У Вольховского.
— Очень хорошо, он человек благонамеренный, хотя и несколько нелюбим графом… Вы не заметили сего?
— Нет, да и не мог… Меня не интересуют такие сюжеты.
— Конечно, конечно… А из дворянства местного кого особо чтить изволите? Здесь есть достойные люди, — продолжал Стрекалов.
— Андроникова, Чиляева, Орбелиани, Санковского, поэта Мирза-джан Мадатова.
— Это кутилу-то?.. Нугу? Что нашли в нем любопытного, Александр Сергеевич? Бабник, пьяница, мот, сочиняет какие-то дурацкие песни, а простой народ потом орет их на улицах и базарах. К тому же развратник, связался с этой стихотворкой… Ашик-Пери…
— Прелестная женщина! — улыбаясь, вставил Пушкин.
— Развратница, как и он… Не советую вам видеться с ними. К тому же вы, верно, не знаете, что этот самый Мирза-джан Мадатов был наперсником и правой рукой в кутежах и оргиях Ермолова, да, да, этого самого «солдатского отца», как любят именовать его многочисленные поклонники, притаившиеся здесь.
Пушкин чувствовал, как острые, пытливые глазки Стрекалова ощупывают его.
— Он отличный поэт, и Алексей Петрович, вероятно, ценил в нем именно это…
— Бродяга, кинто, вот он кто, и упаси вас бог говорить о нем благосклонно в присутствии графа… Вы очень расстроите графа и повредите себе в его мнении. Да, а потом, когда вернетесь из Кахетии в Тифлис и закончите местные дела, зайдите попрощаться. У меня будет просьба к вам. И помните, дорогой наш Пушкин, что мы на Кавказе, уже август, а бывали случаи, когда в конце августа выпадали снега, заносило Крестовый перевал, могут пойти обвалы, тогда Военно-Грузинская станет непроезжей… Как бы не застрять… — покачивая головой, предостерег губернатор.
— О, нет!.. Я проеду Крестовый перевал раньше, думаю в двадцатых числах августа быть во Владикавказе. Надеюсь, зима и обвалы пощадят меня, — с усмешкой отвечал Пушкин.
— Вот и хорошо. Там, за хребтом, уже Россия, и вы будете располагать собой, как захотите, — облегченно вздохнул Стрекалов, видя, что поэт понял его намек.
— Я остановлюсь на Кислых Водах, попью лечебные и горькие воды, поезжу по горам, побываю в казачьих станицах, а там через Ставрополь в Москву, — вставая, сказал Пушкин.
— Очень хорошо. Так как-нибудь пообедаем вместе, а перед отъездом заходите по нужному, серьезному делу, — многозначительно сказал губернатор.
Пушкин, почувствовал себя свободнее, когда вышел от него на яркую, шумную, залитую солнцем улицу.
Если свернуть с Николаевской улицы по направлению к Сололакам, то сразу же на углу, у дома генерала Эристова, можно увидеть неширокую вывеску: «Ресторация господина Кесслера». Это была в те дни лучшая ресторация в городе, в котором почти вся ресторанная торговля сосредоточилась в руках нахлынувших из России немцев-колонистов. Эти колонии: Анефельд, Елизаветфельд, Куки — полукольцом окружали город. Лучшие маслоделы, ремесленники, мелкие механики, пунктуальные, аккуратные лакеи и камердинеры выходили из этих колоний. Уже работали два пока небольших, но бойко торговавших пивоваренных завода Адольфа Ветцеля и Ганса Дитериха; появились и колбасные заведения, отличные кондитерские Иоганна Нуса и Франца Гене. Словом, выходцы из Баварии и Швабии под шумок, с благословения Паскевича, мечтавшего немецкими руками обрусить и оевропеить край, захватили отличные земельные участки вокруг Тифлиса и городскую торговлю. Грузины, по своей давней традиции ставшие поставщиками сырья, продуктов, вина и рабочей силы, тоже стремились из Карталинии, Кахетии и даже Имеретии в Тифлис. И только армяне успешно и прочно отстаивали свои торговые и коммерческие позиции, сопротивляясь немцам-колонистам.
Пушкин в сопровождении Бориса Чиляева, капитана Нижегородского полка Зубова и князя Валико Палавандашвили поднялся на бельэтаж ресторана господина Кесслера и вошел в растворенные двери. Ничего пышного, подобного санкт-петербургским ресторанам, тут не было. Ковер на полу, другой свисал со стены, яркий палас прикрывал дверь, две-три картины в типично немецком стиле — охота бюргеров и дворян на оленей в лесах Силезии да высокое зеркало с подставками и четырьмя канделябрами по бокам — вот все, что украшало переднюю ресторана. На вешалке, тоже типично немецкого образца, с десятком больших и малых крючков, над которыми виднелись рогатая голова оленя и выведенная золотом надпись: «Готт мит унс», висели две-три накидки и летняя военная шинель. Две треуголки, цилиндры и папахи были аккуратно развешаны на крючках.
— Вот мы и в обители герра Кесслера, — сбрасывая на руки швейцару, крепко сложенному, со слегка посеребренными временем бакенбардами, крылатку, сказал Пушкин. Он не спеша снял цилиндр, отдал его и кизиловую с серебряным набалдашником тросточку и, продолжая рассказывать собеседникам, с удовольствием посмотрел на швейцара. Что-то располагающее было в его лице и глазах: то ли достоинство, с которым он держался, то ли спокойная, точная, воинская четкость движений. Он без тени угодничества принимал вещи от господ офицеров, зашедших в ресторан. А скорее всего, два Георгиевских креста, медаль на георгиевской ленте и другая «За храбрость» на анненской, а может, все это, вместе взятое, произвело на Пушкина благоприятное впечатление.
— Старый солдат, вояка, видно, не раз глядевший в глаза смерти, — сказал он, кивая швейцару.
— Как же выглядит Алексей Петрович? Здоров ли? Ведь сюда доходят разные слухи, — спросил Чиляев, продолжая прерванный разговор.
— Здоров, крепок наш Ермолов, — улыбаясь, отвечал Пушкин. — Я просидел у него часов около четырех, пообедал, выпил с ним и чихиря, и цимлянского… За вас тоже пили… Любит, не забыл он Кавказ.
Швейцар, вешавший чью-то фуражку, вздрогнул.
— А когда ты видел его? — спросил Зубов.
— Совсем недавно, в мае… Заезжал к нему в деревню, он сейчас в Орловской губернии проживает, собирается переехать в Москву, что-то пишет, какие-то записки, кажется, о походе в Дагестан и Чечню в девятнадцатом году…
