– Подойди и покажи мне чашу, что глянулась тебе, – возвысил великий князь голос и, усмехнувшись в бороду, добавил: – Чего покраснел, не девица, чай?!
За столом все разом смолкли и повернули головы в сторону Романа, отчего тот сделался вовсе пунцовым. Тем не менее он встал и, подойдя к ларю, осторожно поднял кубок.
– Оно как… – удивленно протянул князь. – Чем же отличил ты чашу сию от других? Не из злата сработана, и каменьев дорогих нет на ней.
– Чаша, что маковка на соборе, токмо перевернутая, також схожа с шеломом мечника, а по краям словеса вязью писаны. Знатно!
– Прочти, коли силен в грамоте, – приказал Всеволод Юрьевич.
– «А сия чара во здравие, кто из нее пьет, тому бог силу и ум дает», – прочитал Роман надпись.
– А верно ли ты прочел, кубок-то ромейский? – засомневался князь.
– Как есть, слово в слово. Речь ромеев мне ведома. – Роман расправил плечи и, напыжившись, произнес: – Вставши под прапор [24] князя Романа Волынского, воевали мы половцев. Побили их крепко, рухляди всякой, комоней множество, полон великий взяли. Князь Роман со своей дружиной в Галич пошел, а мы с отцом в Константинополь направились. Там-то я языку ромейскому и обучился.
– Погоди, молодец! Так тебе же тогда сколь годков-то было? – хитро прищурился князь.
– Пятнадцать…
– И что, половцев воевал?
– Воевал. Такая у меня на них злоба случилась, что токмо головы половецкие летели в разные стороны, – махнул рукой Роман, будто мечом рубанул.
Сидевшие за трапезным столом гости рассмеялись, улыбнулся и Федор Афанасьевич. Видя, что сыну не очень-то верят, он встал и, приложив руку к сердцу, обратился к князю:
– Дозволь слово молвить?
Всеволод Юрьевич разрешающе кивнул.
– Не прогневайся, князь, на Романа: ростом вышел велик, а умом-то дите еще. Но то, о чем сказывал он сейчас, правда. И половецкие головы крошил, и в Константинополе бывал, и речь их поганая ему ведома. А кроме того, разумеет он речь половецкую, також речь булгар, что на Каме, и Черных Клобуков.
– Ай да молодец, всем хорош! – одобрительно воскликнул князь и, повернувшись к старшему сыну, заметил: – Ты сокрушался, что книги тебе привезли ромейские, а прочитать их некому. Сподобь Романа, он тебе списки с них сделает.
Всеволод Юрьевич, махнув рукой, чтобы Федор сел на место, перевел взгляд на Романа:
– Что же, повеселил ты нас знатно, теперь потешь песней. Знаешь ли сказ об Алеше Поповиче и Тугарине?
– Ведома мне сия песнь.
Роман опустился на лавку, приладил на коленях гусли и осторожно тронул струны.
Из далече-далече из чиста поля Тут едут удалы два молодца. Едут конь о конь, седло о седло, Узду о узду да тосмяную, Да сами меж собой разговаривают: «Куда нам ведь, братцы, уж как ехать будет: Нам ехать, не ехать нам в Суздаль-град, – Да в Суздаль-граде питья много, Да будет добрым молодцам испропиться, Пройдет про нас славушка недобрая; Да ехать, не ехать Чернигов-град, – В Чернигов-граде девки хороши, С хорошими девками спознаться будет, Пройдет про нас славушка недобрая; Нам ехать, не ехать во Киев-град, – Да Киеву-городу на оборону, Да нам, добрым молодцам, на выхвальбу».
Голос лился мягко, чуть подрагивая, завораживал глубиной и искренностью. Трапезники внимали Роману, устремив взоры и чуть подавшись встреч песне. Зримо, образно представали перед слушателями и Киев-град, и князь Владимир с княгинею, и пир честной. Но вот на пиру появляется Тугарин-Змеевич, и голос сказителя становится гневен, струны гуслей звучат глухо, тревожно. Не может смириться Попович с бесчестьем, чинимым Тугарином, вызывает богатырь Змеевича на бой. Звенят гусли, звенит серебром голос Романа, светлеют лица гостей князя, и сам он светлеет.
Да в топоры Олешенька Попович-то Выскакивал из-под гривы лошадиноей, Он машот шалыгой подорожною По Тугариновой-де по буйной головы, – Покатилась голова да с плеч, как пуговица, Свалилось трупье да на сыру землю. Да в топоры Олеша Попович-то Имает Тугаринова добра коня, Левой-то рукой он коня держит, Правой-то рукой да он трупье секет, Рассек-то трупье да на мелку часью, Разметал-то трупье да по чисту полю, Поддел-то Тугаринову буйну голову, Поддел-то Олеша на востро копье, Повез-то ко князю ко Владимиру. Привез-то ко гриденке ко светлоей, Да сам говорил-де таковы речи: «Ты он есь, Владимир стольно-киевской! Буди нет у тя нынь пивна котла – Да вот те Тугаринова буйна голова; Буди нет у тя пивных больших чаш – Дак вот те Тугариновы ясны очи; Будя нет у тя больших блюдищов – Да вот те Тугариновы больши ушища».
Смолк Роман, но очарование песни еще длилось, и тишина торжественная висела в трапезной. Первым нарушил молчание Всеволод Юрьевич. Расправив плечи, будто он сам только что сразился с Тугарином-Змеевичем, великий князь встал из-за стола и направился к Роману. Тот поспешно вскочил. Князь обнял молодца и, отстранившись, впился просветленным взором в его голубые глаза.
– Вельми порадовал ты, Роман, всех нас. Наградил тебя бог немерено: и статью, и силой, и голосом чудным. Да и умом, поди, тож не обидел. А посему быть тебе рядом со мной. Мне такие вои надобны. В благодарность же за песнь жалую чашей ромейской, той, что глянулась. Тебе же, Федор, – повернулся он к своему бывшему меченоше, – торговать товаром всяческим во Владимире и по всей земле володимирской вольно, не платя мыто! Грамоту на то я тебе дам.
Зашумело застолье, дивясь и голосу певца-сказителя, и щедрости княжеской. Давно уже Всеволод Юрьевич не пребывал в столь благостном расположении духа, а потому чаще зазвенели застольные чаши, громче и оживленнее повелись разговоры. В самый разгар пира в трапезную вошел княжеский меченоша Кузьма Ратьшич. Подойдя к князю, он тихо сообщил:
– Прости, великий князь, за плохие вести: опять Рязань бунтует! Вершник [25] от княжича Ярослава на дворе.
– Проводи его в светлицу. Пусть ждет, – также тихо распорядился князь и, высоко подняв золотой кубок с хмельным медом, возвысил голос: – Пьем во славу земли володимирской, во здравие всех живущих на ней!
– Пьем, княже! – дружно откликнулись сотрапезники и разом сдвинули застольные чаши и кубки.
4
Ровно горят свечи, освещая княжескую ложницу. Всеволод Юрьевич, раскинувшись на постели, лежал без сна. Да и какой тут сон, ежели опять замятня, вновь князьям рязанским великий стол спать не дает, мечты о возвышении Ольговичей над Мономаховичами толкают их в круговерть. И двух лет не прошло, как великий князь Рязань усмирил, так нет же…
– О боже! Когда же насытятся земель алчущие, власти жаждущие и возвышения над родами княжескими? Сколь еще кровушки-то прольется мужицкой?! – со стоном выдохнул князь Всеволод.
Ему-то доподлинно известна цена власти. Вот уже более двадцати лет великий князь Белую Русь под свою руку собирает, крепит порубежье от врагов. И половцы, и мордва, и булгары зарятся на владимирские земли. Да только ли они?! Издавна ведется вражда с Ольговичами за великий стол. Именно на них собирался идти князь Всеволод Юрьевич два года тому, для того и дружину собрал немалую. Соединившись в Москве с дружиной новгородской, которую привел его старший сын Константин, великий князь стал дожидаться князей рязанских, дабы вместе идти походом к Чернигову. Князья пришли, все восемь, с дружинами, но быстрее прилетела черная весть о том, что рязанцы сговорились с Ольговичами передать им великого князя, в цепи закованного. Не показав вида, что ведомы ему их помыслы, обнял Всеволод князей рязанских: Романа и Святослава Глебовичей с сыновьями и племянниками, Игоревичей – Ингваря и Юрия, Глеба и Олега Владимировичей. Обнял князь Всеволод и удалился в шатер, а дознаться истины поручил князю Давыду муромскому и боярину Михаилу. Долго те ходили из шатра в шатер, ведя речи укорительные, призывая одуматься и повиниться великому князю. Но рязанские упорствовали, и тогда их обвинять в измене принялись Владимировичи – Олег и Глеб. Уличенных в черной измене князей вместе с их думцами Всеволод приказал схватить и, заковав в цепи, отвести во Владимир. Сам же, наутро следующего дня переправившись через Оку, пошел к Пронску, где на княжестве сидел Михаил Глебович. Михаил, прослыша, что дядья его схвачены, а к городу идет дружина владимирская, испугался и убежал к тестю своему в Чернигов. Жители же Пронска, не желая быть под Владимиром, пригласили к себе князя Изяслава Владимировича и затворились в городе. Осада длилась три недели. Кровь лилась ежедневно. Наконец Пронск сдался. Наградив им князя Олега Владимировича и взяв богатую добычу, великий князь пошел на Рязань. В двадцати верстах от города, у села Доброго Сота, стал Всеволод лагерем, намереваясь утром переправиться через реку Проню, где и нашло его посольство лучших градских людей рязанских. Слезно просили рязанцы не идти на город дружиной, простить неразумных.
В памяти Всеволода всплыл образ высокого седобородого старца, епископа рязанского Арсения. В простой рясе и с огромным серебряным крестом на груди, коленопреклоненным предстал перед князем священнослужитель. Дрожащим от волнения низким голосом Арсений произнес:
