Габардин – я так и не узнал его имени – рылся в моем бумажнике. Он вытащил оттуда лишь удостоверение личности и вернул мне бумажник. Я перевел дыхание. Необходимо быстрее отделаться от обличающих документов, пока мы не прибыли к месту назначения.
– А теперь заедем за твоей невестой,- сказал Габардин все так же спокойно и дружелюбно.
Я вздрогнул.
– Какая невеста? У меня нет никакой невесты.
Но машина уже приближалась к дому Мариетты. Сидя между двумя немцами, я пытался представить себе, что им может быть известно. Мариетта была нашей связной. Несколько раз она вместе со мной сопровождала летчиков союзников.
Прошло минут десять-пятнадцать, и она вышла на улицу в сопровождении немцев. Мариетта еще не поняла всей серьезности положения. Она выглядела очень юной. И очень сонной. На ней почему-то были драгоценности – словно она собралась на бал. Видимо, вечером, после премьеры, она так устала, что легла спать, не сняв с себя украшений. Увидев меня, она улыбнулась.
– Я спешила, – сказала она. – Они велели мне поторопиться, сказали, что жених уже ждет.
Мариетте было двадцать лет. Она хотела сесть рядом со мной, но Габардин указал ей другое место.
– Любовь кончилась, – сказал он и, повернувшись ко мне, спросил: – Где живет Каликст Миссоттен?
Новая неожиданность. Черт возьми, они знали больше, чем я предполагал! Каликст был командиром бригады и занимался доставкой оружия. Я лихорадочно обдумывал план действий. Тут уж не скажешь, что я с ним незнаком. Я и Каликст были неразлучны. И, кроме того, он играл главную роль в моей оперетте.
И я ответил:
– Розенберг, 95.
Каликст жил в доме 96. Я надеялся, что дом 95 расположен на другой стороне улицы, где-то рядом. Может быть, Каликст попытается скрыться, когда увидит приближающихся немцев. Позади его дома находился большой парк, за ним река Нет, а дальше – поле.
Но они подъехали не к девяносто пятому дому, а прямо к девяносто шестому. Габардин улыбнулся мне. Они были прекрасно осведомлены обо всем. Немцы скрылись в доме.
Я вспоминал о том, как мы ночью принимали оружие, которое сбрасывали нам с самолета. Каждый вечер мы должны были слушать передачи Лондонского радио. Услышав пароль, мы собирались в одиннадцать часов в условленном месте. Нам не разрешалось вступать в контакт друг с другом, каждый должен был добираться в пункт сбора своим путем.
Отец Каликста торговал пивом, и Каликст развозил пиво в повозке, как это было принято тогда. Если маршрут оказывался длинным, с заездом в деревушки, он возвращался домой поздно. Однажды я, нарушив инструкцию, заехал к нему.
Он спокойно сидел за столом, положив рядом с тарелкой спортивную страницу газеты.
– Ты еще не готов? – удивился я.
– К чему? – спросил он с набитым ртом.
– Ты что, не слушал радио?
– Отец слушал. Он сказал, что условного сигнала не было. – Я сразу понял, в чем дело. Я понял это, как только взглянул на его отца.
– Пошевеливайся, черт побери, не то мы опоздаем, – сказал я. Отец бросился на колени перед сыном и с мольбой протянул к нему руки.
– Я слышал пароль, но не хотел говорить тебе об этом. Я не хочу отпускать тебя! В прошлую войну мофы1 гноили в тюрьме меня, а теперь они убьют тебя, если ты им попадешься.
И Каликст ответил. Очень просто. И очень мудро:
– Отец, неужели ты хочешь, чтобы я стал трусом?
Родители Каликста провожали нас со слезами. Он был единственным сыном.
В то утро, 8 марта 1944 года, Каликста тоже взяли. Прямо из кровати. Сонного и растрепанного, они втолкнули его в грузовик. Но он даже и тут не потерял чувства юмора:
– Доброе утро! А я-то надеялся поспать сегодня подольше.
Его швырнули на скамью.
Следующий адрес: Рондплейн, 3, в Моле. Тревога все сильнее охватывала меня. Становилось ясно, что они знали довольно много. На Рондплейн жили мои дядя и тетя. У них скрывались двое американцев до того, как я перевез их в другое место. Лихорадочно перебирал я в своей памяти, что могло быть известно моим родственникам, кого из наших они видели.
Дядю с тетей вывели на улицу и усадили на скамейку. Они молча взглянули на меня.
И вот мы снова в пути, едем из Мола в Донк. Остановка у дома Луи Мертенса. Он тоже участвовал в операции по доставке оружия. Кроме того, часть оружия хранилась у него. Теперь, когда они после Каликста Миссоттена взялись за Луи, стало ясно, что немцам известно о том, каким способом нам доставляют оружие. Меня одолевали тревожные мысли. Медсестра не знала об этой операции. Месяц назад арестовали нескольких человек из нашей группы – участников операции. Возможно, кто-то из них проговорился. А может быть, кто-то еще раньше проболтался обо всем медсестре? Впрочем, она не похожа на шпионку, о которых так часто рассказывается в романах и фильмах. У нее есть ребенок; говорили, что он от немца и что поэтому медсестра была вынуждена работать на немцев. Иначе жизнь ребенка оказалась бы под угрозой.
Луи Мертенса жестоко били, пока он не указал место, где было зарыто оружие. Следы побоев мы увидели, когда Мертенса втолкнули в машину.
Немцы, запретившие моей невесте и Каликсту сесть рядом со мной, позволили сделать это Мертенсу. Луи был помолвлен с двоюродной сестрой моей невесты. Я сразу же заговорил с ним.
– Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я.
– Ничего, – ответил он. – Они вломились к нам и заявили, что я прячу оружие.
– Осторожно, – вмешался Габардин. – Я понимаю по-фламандски. Разговаривать о делах запрещено.
– Давай посмотрим фотографии, – предложил я.
Луи удивленно посмотрел на меня. Но понял, что у меня какой-то план. Он достал фото Лизетты, а я – карточки Мариетты. Немцы перестали обращать на нас внимание. Видимо, их вполне устраивало наше поведение. С каждой фотографией я вытаскивал из бумажника расписки, незаметно отправлял в рот и проглатывал. Так я уничтожил все расписки и фото Боба Мастерса. Только тогда я почувствовал себя спокойнее. Теперь они не получат дополнительных данных и новых арестов не будет. А это главное. Движение Сопротивления должно продолжаться. Я знал, что руководство в надежных руках моего заместителя и что он сделает все для того, чтобы борьба не прекращалась. И он это сделал. Спасибо тебе, Фернанд Геверс, за то, что ты не опустил руки после нашего ареста и руководил сектором до самого освобождения.
Я продолжал анализировать, что может быть известно немцам. Доставка оружия. Американцы Минник и Сарноу. Возможно, они знают и о Бобе Мастерсе. Я брал для Боба Мастерса велосипед в одном доме, где случайно оказалась та самая медсестра. Тогда мы ей еще доверяли. Я взял для Боба Мастерса велосипед и удочки. Удочки мы привязали к раме. Рыболов на велосипеде ни у кого не вызовет подозрений.
Я думал о предстоящих допросах. Самое главное сейчас – предотвратить новые аресты.
Нас привезли в Антверпен. В тюрьму на Бегейненстраат.
Мужчин сразу же отделили от женщин. Обыскали. Бумажники отобрали, а деньги и драгоценности конфисковали. Часть денег была положена на счет, и мы могли расходовать их в тюремной лавке – разрешалось покупать бутылку пива в день, пачку сигарет и дюжину спичек – раз в неделю. Нам оставили то, что мы взяли с собой из дома: еду, белье и туалетные принадлежности. Меня отвели в камеру первым. Многочисленные двери с решетками подействовали на меня удручающе. Мрак. Холод. Теснота. Под самым потолком – окошко с решеткой.
Глупо, но я сказал немцу, открывавшему передо мной дверь:
– Первый раз я в каталажке.
Он молча захлопнул дверь. Послышался стук сапог и звон ключей. Я осмотрелся. Раздвижной стол, на ночь превращавшийся в нары. Несколько соломенных тюфяков в углу. Толстая черная труба отопления, проходившая через все камеры. Треугольный шкафчик в углу около двери. Тюремные правила на стене.
В этой жуткой тишине я, казалось, слышал биение своего сердца.
Меня охватил ужас одиночества. Безысходность и страх перед неизвестностью. Холодный мрак проникал в мое сознание. Все звуки казались нереальными и далекими.
И вот снова застучали сапоги, зазвенели ключи. Скрежет ключа в двери. В камеру втолкнули Луи Мертенса. Я быстро кивнул на решетку вентилятора над дверью. Кто знает, может, там спрятан микрофон…
– Что за идиотизм? – спросил я.- Забирают прямо из постели неизвестно за что.
– Я тоже не понимаю, в чем дело,- сказал он.- Контрабандисты зарыли оружие в нашем дворе. Ума не приложу, как немцы об этом дознались. Мне приказали копать, и я случайно наткнулся на место, где оно было зарыто. Сам удивился, увидев оружие.
Мы растерянно смотрели друг на друга. Хорошо, что мы могли разговаривать. Надо установить, откуда немцам стало все известно. Однако мы боялись говорить из-за проклятого вентилятора. Теперь это звучит смешно. Но тогда… Я разговаривал с другими заключенными с Бегейненстраат, и все они точно так же считали, что за вентиляционной решеткой установлен микрофон.
