бросило бы тебя на острые кваменья? Иль запамятовал, что ты нужен Руси-матери как воздух? На великом волховании близ Слав-города иль не сказано было провидящими глухую неблизь и в ней отыскивающими от судьбы пролегшее, что стать тебе Освободителем земли росской? Ах, княже, княже!..
Про меж отроков пробежало легкое, едва приметное шевеление, и в нем при желании можно было прочесть одобрение Богомиловых слов и понимание его беспокойства. Но у Святослава не возникло такого желания, пред очами все еще не очистилось, синева, даже разбившись на мелкие сколки, не утратила прежнего упорства, хотя уже и не казалась мертвенной и гнетущей, как если бы полегчала… Святослав подошел к жеребенку, потрепал его по мягкой гривке, с которой стекали пузырчатые градинки серебристо белой воды, и сказал с легкой, замешанной на грусти, чуть только скользнувшей по жестким, обветренным губам, усмешкой:
— Что же ты, дурачок? Захотелось поиграться?..
Вспомнилась матерь жеребенка и — на сердце сдавило, стало трудно дышать, ясно узрились большие, лиловые, налитые страхом глаза старой кобылы. Она ведь понимала, что едва ли сумеет помочь неразумному чаду и наверняка знала про падающую с трехсаженной высоты чумную воду, знала и про острые, как лезвие охотничьего ножа, каменья, которые, в конце концов, и сделались причиной ее смерти. Да, она знала про это и все ж не удавила в себе жадного, утробного стремления отвести от жеребенка беду. Не удалось. О, Боги, отчего же вы спокойно наблюдали за тем, как матерь выбивалась из последних, источенных летами, сил? Иль тут сокрыто что-то от тайного Знака, про который неведомо и людскому племени?
— Должно быть, так и есть, — сказал Святослав, с трудом прогоняя тяжким гнетом легшее на сердце видение, обернулся к отрокам и пытливо всмотрелся в их одинаково погрустневшие лица. — А кобылу надо вытащить из воды да где-нибудь на обережье закопать.
— Хорошо, — сказал Мирослав из Дреговичей. — Мы уж послали за смердами. — Помедлив, добавил чуть слышно, как если только для ушей Великого князя. — Зря ты… А если бы… О, Боги!
Святослав поморщился, но промолчал, а потом медленно пошел вверх по течению, туда, где табунились черные камни, обламывая мерное речное движение. А дойдя до зелено посверкивающего низкорослого прилеска, чуть только отступившего от яростно гудящего водопада, где отроки побросали коней, велел подвести к себе серого, в яблоках, жеребца и вскочил в седло, обшитое легкими серебряными пластинами, с высокой деревянной лукой, и отъехал, не запамятовав наказать конюшенному про жеребенка: чтоб привели на княжье подворье да приставили к нему мальчонку, ведающего про лошадей.
— Зайду ввечеру на подворье, говорить с ним буду.
Был такой мальчонка, прилепившийся к великокняжьей челяди, русоволосый, с зернисто сияющими глазами, коль скоро взгляд его отыскивал скакуна из вольных степей иль смердовскую завалящую лошаденку. Святослав давно приметил его и хотел бы приблизить к себе, но мальчонка на его сердечный позыв отвечал холодностью, точно бы был не найденышем, однажды прибившимся к челяди. Святослав, стоило ему зайти на конюшенное подворье, вспоминал об этом мальчонке и нередко спрашивал у конюшенного:
— Ну, как он, не балует?
— Да нет, княже. Разве что иной раз чуть ли не силком приходится прогонять его с подворья. Все бы пропадал там, счищая со стригунка и малую запотевшую шерстку. Я думаю, он среди коней и возрастал, и более ничего не знал.
— А может, так и есть?
— Про то не ведаю, княже, — вяло говорил конюшенный, и можно было подумать, что он в чем-то виноват перед князем.
— Ну, не ведаешь, и ладно. Мало ли что? — вздыхал Святослав и одобрительно смотрел на уже немолодого человека. Из слов доброхотов он знал, что конюшенный повидал лиха, но не поломал в себе от росских Богов даденного. — И я не про все ведаю, хотя матушка и сказывает нередко с досадой, что тебе надо знать про все, ты князь Великий.
Впрочем, виноватость иной раз соскальзывала с лица старого конюшенного, это когда он брал в руки гусли и пел про давние леты, чаще про Бусово время, дивное в своем изначальном понимании росского человека, не подвластной ничьей, хотя бы и от Богов исходящей, воле. Да что там Боги! Иной раз и всевеликий Род, управляющий небесной твердью, впадал в удивление, замешанное на нечаянной радости, а она проливалась на землю очистительным дождем, коль скоро пред огненными очами Его вставало нечто, сотворенное терпеливыми руками росского человека. И Он говорил тогда ближним к Нему Богам:
— Видите ли сие творение сынов Солнца?
И, если кто-то из Богов отвечал, что не видит, хотя и напрягает сущее в себе, Род хмурил искряно-белые брови и говорил о несовершенстве небесной природы, а не только земной, из края в край обозреваемой даже душами тех, кто грешил при жизни, отчего теперь вынужден пребывать между Навью и Ирием.
— Сие есть истина, а начало ей положено в те леты, когда и Небеса изнывали от незнания собственного назначения и над всеми живущими или только предполагающими определиться в новой, никем не познанной форме зависало черное покрывало густой, непроглядной тьмы. Но вот отступила тьма, разорванная солнечным светом, этот свет есть мое тело, и вы, Боги, дети мои, сделались зримы в небесных сферах. А чуть погодя с ног моих осыпалась земная пыль. Она время спустя затвердела и приняла на свою поверхность множество земных существ. И прозрели иные из них, и мыслью вознеслись высоко, ища пути к совершенству. Нашли ли?..
Боги молчали. И тогда Род отлетал от них, распростершись над земным и небесным мирами. И да не покинет Его Им же самим явленная чудодейственная благодать!
Святослав не однажды обращался мыслью к старому конюшенному и, в конце концов, пришел к убеждению, что виноватость в скуластом, посеченном глубоко вдавленными в жесткую задубевшую кожу морщинами, как бы даже не совсем правильном лице конюшенного оттого, что он повидал лиха, когда подрубленной березой упал с боевого коня, но не для того, чтобы очутиться в небесном Ирии, куда ушли други его, защищавшие отчую землю и честь Великого князя, другое довелось испытать ему, очнувшемся в жестоком хазарском плену. И, о, Боги, как же тяжко было сознавать себя не властным над собственной судьбой, отчаянно смелым и горделиво смотрящим вперед русским воином, но рабом, унижаемым дерзким племенем, главной сутью которого являлось стремление доказывать изо дня в день свою избранность перед другими народами не с помощью меча или благо несущей земному миру молитвы, но с помощью кнута свирепого надсмотрщика или упругой гибкой сабли чужедальнего инородца, привыкшего продавать
