Ваш старый дядя
А. А. Мак Грогмич.
— Это от капитана, — сказал отец.
Затем он позвал мать:
— Аврора! Аврора!
— Что случилось, Бэнбэн?
— Это от капитана, э, э… от… дяди, дяди… Мак… Мак… как его… тысяча чертей!.. Мак… ну… да вот письмо.
Он протянул бумагу.
— Он вполне достойный человек, — сказала мать, прочтя письмо. Затем, повернувшись ко мне:
— Твой дядя, Мак Грогмич, приезжает к нам. Брат моей матери — она была мадемуазель Мак Грогмич до своего замужества с Томом Виллёфби. Твой дядя очень серьезный человек. Очень серьезный. Твой отец и я — мы не знаем более серьезного человека во всем мире. И я счастлива за тебя, что ты будешь иметь возможность видеть в течение восьми дней, что называется, серьезного человека… Поистине — это счастье для тебя!
Я ничего не ответил, но одна мысль, что в нашем угрюмом жилище прибавится еще одно лицо, более серьезное, чем все, каких я знал до сих пор, наводила меня на размышления о самоубийстве. Я решил утопиться и всячески старался погрузить голову в кувшин. Мне не удалось достичь желанного результата, ибо отверстие кувшина оказалось слишком мало и не пропускало моей головы. Впрочем, воды в кувшине не было.
***
Входная дверь нашей квартиры находилась в конце нескончаемого и темного коридора. В приемные дни моя мать заставляла меня сторожить у этой двери, поджидая гостей. Таким образом я мог помешать им звонить в соседнюю квартиру, занимаемую девицей легкого поведения, которая старалась завлечь к себе каждого, кто приходил к нам.
В этот день — было воскресенье, и я никогда не забуду этого — моя мать, облачив меня в мой лучший резедовый туалет, поставила меня на стражу у входной двери. Я стоял, приложив ухо к замочной скважине, в которую предательски дул резкий, холодный ветер.
— Когда ты услышишь в коридоре шаги, ты отворишь дверь и бросишься навстречу капитану, крича: «Здравствуйте, дядюшка!»
Поистине, это была ответственная и трудная задача для молодого человека моего возраста, в чем я вскоре убедился. Малорадостные мысли осаждали мой мозг.
Все они сводились к одному: помешать соседке в розовом пеньюаре завладеть капитаном.
Несколько раз поднималась ложная тревога. Мне слышалось легкое поскребывание руки, ощупывающей стену в надежде обнаружить в этой жуткой темноте дверь, уютное жилище, клочок голубого неба.
Но, когда я отворял дверь, мои глаза, привыкшие шарить во мраке этого коридора, не находили никого.
Я снова затворял дверь, испытывая легкое нервное возбуждение, берущее верх над хладнокровием, которое я должен был бы сохранять в этом положении, более щекотливом, чем оно казалось.
Неуверенные шаги, рука, скользящая по грязной стене, снова заставили меня вздрогнуть. Не колеблясь, я отворил дверь и устремился на человека с криком: «Здравствуйте, дядюшка!»
Мне показалось, что незнакомец удивлен. Он слегка попятился, а из приотворившейся соседней двери высунулась тщательно причесанная женская головка.
— Он спятил, этот мальчишка, — сказала соседка.
— Надо полагать, — ответил человек.
Моя мать — она была в клетчатом наряде — услышав мое восклицание, с умильным видом подбежала к дверям.
— Вы могли бы, сударыня, — наскочила соседка, — не отбивать у меня посетителей?
— Сударыня!
— Да, сударыня! Ваш молодой человек бросается к моим друзьям, называя их «дядя». Я не желаю этого, вы слышите, не желаю; между нами нет ничего общего, мы ведь вместе свиней не пасли, не так ли?
Пока происходил этот разговор, человек, которого я назвал дядей, вошел к девице. В полосе света я увидел, что он был толст и тщательно одет, но это было мне безразлично.
— Ступай назад, — сказала мать.
Пощечина была благодарностью за ложную тревогу, и, как раз в тот самый момент, когда я собирался зареветь отчаянным образом, звонок убил мое намерение в самом зародыше.
Мать отворила дверь. Это был дядюшка, собственной персоной.
— Целый час я ищу ощупью в этом проклятом коридоре! — сказал он. — Меня нисколько не удивляет, что ты и твой муж выбрали такую дыру. Здесь можно оставаться без шляпы в самую жару, не рискуя получить солнечный удар. Здравствуй, Аврора. Где Августин?
— Войдите, дорогой дядюшка. Августин пошел в погреб за вином; а вот мой сын — Николай,
— Краснощекий, — сказал дядюшка, — его физиономия так и пышет, я не буду целовать его, чего доброго, обожжешься.
Я скромно улыбнулся, разглядывая дядю-капитана.
Этот старый моряк, казалось, сошел с наградной книги, в красном с золотом переплете. Это был старый, классический моряк с лицом кирпичного цвета, с живыми, суровыми глазами. Широкая борода обрамляла его лицо, скорее веселое, придавая ему довольно привлекательный вид бульдога в ошейнике, украшенном конским волосом.
Он был одет с ног до головы в синее, на голове — морская фуражка, несколько сдвинутая назад.
Манишка его белой рубашки была так туго накрахмалена, что издавала шум сгибаемого листового железа каждый раз, когда дядюшка наклонял голову. Черный галстук шириной в полсантиметра был повязан вокруг ворота рубашки, достаточно широкого, чтобы дядюшка мог погрузиться в него до носа, когда ему случалось пожимать плечами.
Когда отец вернулся, держа в одной руке подсвечник, в другой — корзину с бутылками, дядюшка издал нечто вроде завывания, и отец бросился к нему, вытирая руки о фартук матери.
Излияния возобновились, и была раскупорена бутылка портвейна; каждый занял место у стола, в то время как служанка завладела чемоданом капитана, чтобы отнести его в приготовленную для гостя комнату — комнату швейной машины.
— Итак, дорогой дядюшка, вы совершили хорошее путешествие?
— Недурное, клянусь Богом — буря около Борнео, буря у Мальты, и все это на скверном, лишенном всякой совести суденышке, которое я должен был доставить невредимым в Марсель.
— Ах, дядюшка! — сказал отец. — Я никогда не устану… от… от… ах!.. черт возьми… от… Вы понимаете!
— Благодарю вас, племянник, — сказал капитан Мак Грогмич. — Однако, что вы думаете делать с этим молодчиком?
Он повернулся ко мне.
— Мы его поместили в лицей, чтобы дать ему хорошее образование, — ответила мать, — а затем отец предполагает оставить его при себе в качестве секретаря.
— Позвольте мне вам заметить, Аврора, что вы женщина до конца ногтей. Но, поверьте опыту старого моряка, — этот ребенок нуждается в свежем воздухе. Слава богу, я видывал детей! Черных, белых, красных и желтых! Я видел таких, которых можно было считать исключительными проказниками, и таких, черт возьми, которых можно было считать наделенными редкостной глупостью, той, что я называю вызывающей глупостью, но никогда,
