оцепенения и не проронил ни слова. Тут появился некто, привлёкший к себе восхищённые дружелюбные взгляды и услышавший в ответ на своё приветствие ещё более почтительные приветствия.
Это был господин Ридван Аль-Хусейни, обладавший солидным сложением, раздавшийся и вдоль, и поперёк, и одетый в просторный чёрный кафтан поверх мощного туловища. Лицо у него было крупное, белое, но склонное к красноте, а борода рыжеватого оттенка. Лоб его излучал свет, и в целом всё лицо источало красоту, великодушие и веру. Он прошествовал смущённо, опустив голову, на губах его играла улыбка, возвещавшая о любви к людям и всему миру. Он выбрал себе место рядом с креслом, где сидел поэт, и тот сразу же поприветствовал его и поведал о своих жалобах. Господин Аль-Хусейни весь обратился во слух, любезно подставив ему уши, и так зная, что его гложет. Он уже неоднократно пытался отговорить учителя Киршу от его решения отказаться от услуг поэта, да только всё без толку.
Когда поэт закончил наконец свои причитания и сетования, он утешил его, пообещав найти его сыну работу и возможность прокормить себя. Затем покрыл его ладонь, насыпав туда монет по широте душевной, в то же время шепча ему на ухо: «Все мы сына Адама, и если нужда замучает тебя, приходи к брату своему, а давать пропитание — это задача Аллаха, всё совершается по милости Его». После этих слов его красивое лицо ещё больше засияло, как у любого достойного великодушного человека, который любит делать благодеяния и совершает их, оттого становясь только ещё более счастливым и прекрасным. Он всегда стремился к тому, чтобы в жизни его не проходило и дня без совершения благих дел, и не мог возвращаться домой под гнётом порицания и печали. Он казалось, любил добро и прощение, как если бы был из числа весельчаков, обременённых капиталами и имениями, хотя на самом деле ему принадлежал только дом на правой стороне переулка Мидак, да несколько акров земли в Аль-Мардже. Остальные жильцы его дома — учитель Кирша с третьего этажа, дядюшка Камиль и парикмахер Аль-Хулв с первого этажа — находили его добросердечным и справедливым в делах хозяином. Он даже отступился от своего права согласно специальному военному указу взимать большую плату с жильцов первого этажа из чувства сострадания к этим простым людям. Где бы он ни жил, где бы ни находился, он был сострадательным человеком.
Его жизнь, особенно на первых этапах, была юдолью разочарования и страданий. Неудачей закончилась его учёба в Аль-Азхаре: огромный пласт его жизни прошёл в тех кулуарах и галереях, но так и не удалось ему получить учёную степень. Он испытал на себе утрату детей — несмотря на то, что было их немало, у него не осталось ни одного. Он вкусил горечь разочарования настолько, что сердце его чуть ли не до краёв переполнилось отчаянием, и испил чашу боли, пока перед глазами его не появился призрак досады и тревоги. Он надолго замкнулся в себе в окутывающем всё и вся мраке. Из темноты печали к свету любви его вывела лишь вера, и больше сердце его не знало тоски и тревоги. Он сам превратился во всеобъемлющую любовь, универсальную доброту и прекрасное терпение, топча своими ботинками мировую скорбь, воспаряя сердцем к небесам и полностью отдавая свою любовь всем людям. Всякий раз, как время подвергало его напастям и бедам, его терпение и любовь лишь усиливались. Однажды люди увидели, как он провожает одного из своих сыновей к могиле — последнему пристанищу своему, — при этом он цитировал строки из Корана с озарённым ликом. Они окружили его, выражая сочувствие и соболезнуя, однако тот лишь улыбался им, и указав на небо, сказал: «Он даёт и Он же забирает. Всё по велению Его, всё принадлежит Ему. А скорбь — это неверие». Он сам был утешением.
Вот почему доктор Буши сказал о нём так: «Если ты болен, то прикоснись к господину Аль-Хусейни, он исцелит тебя. А если ты в отчаянии, то взгляни на свет во лбу его — и тебя охватит надежда, а если ты опечален — послушай его — и тебе навстречу поспешит счастье». Его лицо было олицетворением его сути — величественная красота во всём своём блеске.
Что же до поэта, то он испытал удовлетворение и даже некоторое утешение. Вставая с дивана, он пододвинул его в сторону, и мальчик-прислужник последовал за ним к выходу, неся его ребаб и книгу. Поэт пожал руку господину Ридвану Аль-Хусейни и попрощался с присутствующими, делая вид, что не замечает учителя Киршу. Затем он бросил презрительный взгляд на радио, которое рабочий уже почти закончил крепить, и подал руку мальчику, потянув его наружу. Оба они скрылись из глаз.
Жизнь снова зашевелилась в шейхе Дервише: он повернул голову в том направление, где исчезли только что те двое, и вздохнул:
— Поэт ушёл, а радио появилось. Таков обычай Аллаха в делах творения. Давным-давно это уже упоминалось в истории, что по-английски называется history, а читается х-и-с-т-о-р-и.
Прежде чем он успел выговорить, как произносится это слово, в кафе вошли дядюшка Камил и Аббас Аль-Хулв, которые успели запереть свои лавки. Сначала показался Аль-Хулв, он умылся и причесал свои волосы желтоватого оттенка. Вслед за ним последовал дядюшка Камиль, что шествовал, горделиво отрывая ноги от пола, будто паланкин. Оба поприветствовали присутствующих в кафе и уселись рядом друг с другом, потребовав себе чаю. Не успели они занять свои места, как тут же принялись болтать. Аббас Аль-Хулв сказал:
— Послушайте-ка, люди: мой друг, дядюшка Камил, пожаловался мне: он говорит, что в любой момент к нему может явиться смерть, и если он умрёт, то его даже не в чем будет хоронить…
Несколько человек саркастически заметили:
— У общины Мухаммада всё хорошо.
Другие тоже добавили:
— Наследства от продажи твоей басбусы хватит на то, чтобы похоронить всю общину целиком.
Доктор Буши засмеялся и заговорил с дядюшкой Камилом:
— Ты всё вспоминаешь о смерти? Клянусь Аллахом, ты ещё нас всех прежде похоронить успеешь собственными руками…
Невинным, словно у ребёнка голосом, дядюшка Камил сказал:
— Побойся Аллаха, я всего-навсего бедняк…
Аббас Аль-Хулв продолжил:
— Мне в тягость жалобы дядюшки Камила. А его басбуса всем нам мила, это нельзя не признать. Я же