Захохотал помолодевший Чурыня, захохотал Роман, и Перегуда, и Игамас, снова утиравший связанными руками слёзы, и даже Налист, очнувшийся от горячечного забытья, слабо смеялся. Стражники зло глядели на них раскосыми глазами, но молчали.
– А что остальные? – спросил вдруг Чурыня, оглядывая сани, сколько позволяли оковы на руках и ногах, прижимавшие их к деревянному пялу.
– Меня, Чурыня Ходынич, и не спрашивай, – открестился Роман, пряча глаза. – Как меня поганые дверью приветили… жизнь мне та дверь спасла, стрелами меня не накрыло – да и всё. А как прочухался да из-за двери выскочил, так тут меня снова попотчевали – тогда уж булавою по темечку.
– Нет их, старшой, – глухо выговорил Перегуда. – Там всех стрелами и положили. Нам тоже перепало… мне в руку, да в плечо, голядину нашему ухо отсекло да ногу пробило, а тяжелей всего вятичу пришлось. Из него четыре стрелы вытянули. Да ладно, живы – и то слава Богам.
– Смерть на бою – тоже не для жалости, – жестко промолвил Чурыня.
– То так, – кивнул Роман. – «Дивно ли, если муж погиб на войне, умирали так славнейшие из прадедов наших». Володимер Всеволодович, Володимерский государь, сказал, Мономах назвищем. Хоть и володимерский, а сказал добро.
– Володимерских не трожь, удалой… – подал посушавший голос Перегуда.
– Да тю на тебе, кто ж вас трогает…
– Ладно! – оборвал их разговоры Чурыня. —
Давайте-ка спать покуда… завтра день будет нелегкий, выспаться надо хорошо. А мне последнее время что-то на солнышке спится плохо. Голова после тяжелая, и во рту как воронья стая нагадила…
И он криво усмехнулся…
Утро вновь разбудило его раскаленной белизной.
Ну что ж, Светлый и Тресветлый, если Тебе нравится эта игра – потягаемся еще раз…
Шум с дальней окраины лагеря Непобедимый расслышал издалека. Этот час он посвятил трапезе – простой, как и подобает монгольскому воину. Ему доводилось вкушать изысканных яств на пирах в белом шатре, но для себя он по-прежнему не знал ничего вкуснее зажаренного на углях мяса – хотя зубы его нынче были уже не те, и мясо приходилось пластать ножом на тонкие полоски.
Он даже не успел выговорить «Найма…», как сын уже оказался у дверей чёрной юрты, отдавая приказы чёрным нукерам.
Пёс-Людоед успел расправиться только с четвертью своего куска кобылятины, как с улицы вбежал и рухнул ничком нукер в чёрном чапане.
– Дозволит ли Непобедимый…
– Говори… – буркнул, проглатывая мясо, одноглазый.
– Это цэреги темника Бурундая, о Непобедимый…
Старый полководец испытал чувство, схожее с тем, как бывает, когда пытаешься жевать расколотым зубом – впрочем, как почти всегда, когда слышал это имя.
– …Они привезли пленного мангуса!
– Что?! – не дожевал снятый с ножа кусок Непобедимый, наспех вытирая руки о штанину.
– Мангуса, о Непобедимый! Бурундай пленил мангуса, из тех, что поднимают мертвецов. Его везут к белому шатру!
Смотреть на пленённое Бурундаем чудовище собралось, было впечатление, полкошуна. Четверо урусутов, валявшихся на санях рядом с ним, были обычными людьми. А вот главный пленник и впрямь напоминал тварь из царства Эрлиг-Номун-хана, только, скорее, не мангуса – ни встрепанной рыжей гривы, ни венца из черепов, ни вывернутых мясистых губ и распирающих пасть клыков, ни свисающего на колени волосатого брюха, – а отрыгнутого им полупереваренного грешника. Чад жареного мяса у саней стоял едва ли не более сильный, чем в чёрной юрте.
– Что тут творится, вы, отрыжка болотных жаб?!
При приближении Пса-Людоеда в окружении не скупящихся на плети чёрных нукеров толпа быстро поредела. Сотня охраны повалилась с коней плоскими лицами в снег. Непобедимый отыскал глазом сотника.
– Что ты тут устроил, ублюдок крота и жабы?! – Плеть со свистом рассекла воздух. – Решил всему войску показать, что в лесах и впрямь водятся страшные чудовища? Помогаешь урусутам запугивать наших цэрегов? Отчего ты не бережешь свою красную жизнь толщиной с нитку?!
После этих слов Непобедимого последние любопытствующие внезапно вспомнили, что у них есть дела в других частях лагеря, и поспешили к ним, кто пешком, кто верхом.
– Это был приказ темника Бурундая, о Непобедимый. Покорный слуга Джихангира готов ответить, если выполнял его неправильно.
Непобедимый пожевал сухими губами и, развернув пузатого конька, казалось, раздавшегося вширь под тяжестью его тела – рослых долгоногих коней, на которых ездил Джихангир и сиятельные ханы, полководец не признавал – кинул через плечо:
– Поезжай за мною, сотник. И набросьте что-нибудь на него!
Одного из нукеров он отправил вперёд с распоряжением поставить рядом с чёрной юртой еще одну, окружив ее усиленной охраной.
Тем временем с сожженным лицом урусутского мангуса, прикрытым теперь накинутой на брусья, на которых он висел, попоной, творилось нечто, что напоминало о возведении юрты.
Вот разворачивается остов.
Вот он обрастает мягкой плотью войлоков.
И наконец, и пересечения остова, и мягкие бугры войлока обтягивает, как кожа, ткань.
Так и тут, на почти обнажившейся кости вспухли бугры наполняющейся кровью плоти, подернулись серой паутиной сухожилий, а после стали обрастать кожею.
Непобедимый вдруг понял, что мангус смотрит на него.
Мангус заговорил.
– Что он говорит? – не отрывая взгляда единственного глаза от синих глаз мангуса, Непобедимый закусил редкий седой ус. – Эй, сотник?!
– С позволения Непобедимого – темник не дал нам толмача.
– Тебе сказали, – вдруг раздалось рядом по-кипчакски. Говорил лежащий на санях урусут. – Тебе сказали, кривой, – хочешь так же? Хочешь выздоравливать после любых ран? Хочешь отрастить новый глаз и новую руку взамен сухой? Подставь горло. Я тебя укушу, и станешь таким же…
Непобедимого передернуло. Он отвел взгляд и сжал бедрами ребра конька, посылая его вперед.
– Эй, куда же ты? Куда бежишь?! – донеслось сзади. Непобедимый, не оборачиваясь, подал знак здоровой рукой. За спиной несколько раз просвистела плеть, и глумливый голос замолк.
Джихангир явил свой светлый лик слуге своему после обеденной трапезы – он, как видно, не счел появление плененного мангуса достаточным поводом для того, чтобы прервать ее. Непобедимый выбежал встречать ученика наружу, опустился на колени в снег у порога черной юрты. Рядом так же опустился на колени, склонил к снегу голову в черной шапке Найма. Первыми посыпались с коней синие нукеры. Двое, опустившись на одно колено, обнялись, уложив головы на плечи друг друга, у самого стремени Джихангира, рядом с ними встал на четвереньки третий, и четвертый упал в снег ничком.
Когда-то он взлетал в седло с земли, не касаясь стремян, и весело смеялся этому. И уж подавно сам спрыгивал наземь.
Повелитель сошел с седла белого жеребца по живым ступеням. Подошел к склоненному полководцу:
– Разрешаем встать.
Непобедимый поднялся, кряхтя.
– Нас известили, что захваченный Бурундаем мангус и урусуты из его свиты у тебя.
– Это так, Повелитель. Я счёл необходимым убрать его с глаз, дабы не устрашать наших цэрегов, и без того смущённых слухами.
– Что ж, разумно. Но отчего ты не поспешил уведомить нас об этом?
– Да простит Джихангир нерадивого раба своего, я торопился допросить пленных, полагая возможным известить Повелителя моего потом.
– Напрасно, Непобедимый. Мы сами допросим пленников. – И, пройдя уже несколько шагов к черной юрте, кинул, не оборачиваясь: – Дозволяем сопровождать нас.
Непобедимый переглянулся с Наймой и отправился вслед за Повелителем – а если быть точным, за четырьмя синими нукерами и двумя белобородыми уйгурами в синих халатах и синих высоких шапках и невзрачным человечком с на редкость неприметным лицом.
Жарко горят фитили в плошках с бараньим жиром. Крепко держат цепи на запястьях. Душно. А тут еще ввалились толпою – воины и старики в синем, давешний кривой, видать, воевода здешний, какой-то неприметный, не пойми кто, половец не половец, касог не касог… А впереди всех – не то девка, не то парень, но размалеванный, как скоморох. Тонкостанный, тонкорукий, пальцы в перстнях, на лице – роспись, как на стене церковной, одежка белая, на голове и вовсе не пойми чего одето. У пояса – меч. Садиться стал, где стоял, думал уж – на пол сядет, так белобородые с кривым наперебой под него подушек наметали. В тонкие пальцы чеплашку, пахнущую пропавшим молоком, сунули. И расступились, согнувшись.
Да никак сам царь Батый?! Вот этот вот сопляк? Вот этому скомороху крашеному покоряется орда, которой от козарских времен на русских землях не видывали?
А тут неприметный выступил вперед:
– Тебе оказана великая честь, колдун. Тебя будет допрашивать сам великий царь Бату, сын Джучи, сына Чингиса, Потрясателя Вселенной, Священного Воителя, царь над царями, земной бог…
Оттарабанил – и склонился в сторону Батыя.
Заговорил скоморох. Что и сказать – умеет себя держать. И слов не понимаю, а от голоса мороз по коже продрал… бы. Продрал бы, не будь этой зимы, мёртвых городов, котла на Пертовом угоре, поднятых…
