— Согласен, товарищ командир…
Пока курили, сумерки медленно приползли в горы, тишина уснула на снегу, морозец окреп, снежинки закрутились медленнее.
— Пожалуй, ты останешься без еды, — улыбнулся комиссар.
— Как сказать…
Спать легли поздно, но засыпали с трудом. Холод упорно проникал в землянку. Утром часовой доложил:
— Товарищ командир, Странджа из второй роты ждет снаружи.
— Я никого не вызывал, — сказал Дамян, поднявшись.
— Пришел за выигрышем.
— Какой выигрыш? Пусть войдет…
Партизан вошел, и Дамян встал.
— А, это ты?..
— Я, товарищ командир…
— Перестал снег?
— Да, товарищ командир…
— Я скажу, чтобы тебе дали и мой паек.
— А как же вы, товарищ командир?..
— Посижу на чае, обойдусь…
Странджа ушел, но вскоре Дамяну принесли мерзлый мармелад и ломтик хлеба.
— Вы разве не отдали их Страндже?
— Он вернул их, товарищ командир…
Дамян стоял у нар, не прикасаясь к мармеладу и хлебу. Не знал, как быть. Неудобно было советоваться с комиссаром, да и Велко делал вид, что ничего не замечает, спокойно пил теплую воду с мармеладом, тщательно отламывая кусочки хлеба. Взяв последние крошки, сказал:
— Ешь, ешь. И в другой раз больше верь людям…
Учитель снова за свое, учит, но на этот раз Дамян не рассердился. Он взял кружку и, пока вода не остыла, жадно хлебал, чтобы согреться. Воистину все сковал сухой мороз. Снег местами стал зернистым, местами покрылся крепким настом, который мог держать человека. Командир надел полушубок, рукавицы и вышел наружу.
— Что, можно ходить по снегу?
— Не очень, товарищ командир, — ответил часовой, — вот если погода немного потеплеет, а затем снова похолодает, тогда ходи, как по дороге…
— И лыжникам не очень?
— Им-то хорошо, товарищ командир.
Когда он вернулся в землянку, Велко испытующе глянул на него.
— Что это ты так забеспокоился о погоде?
— Беспокоюсь, потому что того и гляди снова повалит снег, а продуктов тут запасено вполовину меньше, чем требуется. Значит, надо или уполовинить порции, или в ближайшее время посылать группу в другой лагерь за продуктами…
— И что ты выбираешь?
— Третье… Если удастся, переброшу половину состава отсюда в другой лагерь… Тогда мы с тобой разделимся. Я останусь тут с твоим заместителем, ты уйдешь туда с моим… Еще сегодня надо созвать ротных и решить, как быть. Думаю, наши заместители хорошо поступили, что остались в общих землянках… Мы уединились, как начальники… Верно, землянка мала, но все равно нехорошо… Еще когда разбивали лагерь, надо было это предвидеть…
— Знаешь, я не согласен, — нахмурил брови Велко. — Народное войско, партизаны, товарищи, но пусть все же будет уважение к чинам. Я это говорю не как комиссар… Порядок есть порядок… Каждый должен знать свое место и свои обязанности… Мы не всегда признаем сознательную дисциплину… Нам дай послабление, и мы рассыплемся, как просо из разжатой ладони… До сегодняшнего дня мне нравилась в тебе твердость, решительность, командирский тон. Смотрю я на тебя и не узнаю…
— Значит, только это тебе во мне нравилось…
— Не только… Так уж, к слову пришлось.
— А я думал, тебе понравилось, что я сказал…
— Значит, ты меня не знаешь, — ответил Велко.
Дамян ничего не ответил, лишь положил руку на плечо комиссара…
25
В последнее время Развигоров был в приподнятом настроении. Отказ войти в правительство Божилова возвысил его в собственных глазах. Он чувствовал себя совершенно независимым, словно освободился от какой-то ненужной тяжести. Шаг его стал уверенней, слово — весомее. Даже люди, которые еще вчера не хотели его знать, как приближенного ко двору, теперь искали дружбы с ним. Молва об отказе обошла всю Софию. Его поведение истолковывалось по-разному: одни говорили, что он хочет остаться верным мертвому царю, другие, что он не сработается с Божиловым, третьи — он-де не ожидает ничего хорошего ни от князя, ни от Михова, четвертые прямо заявляли, что он испугался взять на себя какую бы то ни было ответственность в смутное время. Даже Буров неожиданно посетил его дом, чтобы пожать руку. Банкир был очень сердечен. Сказал, что всегда верил в него и сегодня понял, что не ошибался. Отказаться от такого теплого местечка нелегко. Кое-кто укрепил свое положение, побыв министром лишь один месяц. И он по обыкновению начал загибать пальцы и перечислять имена бывших великих. На первое место поставил профессора Панкова, этого общипанного льва, который продолжает стоять у порога и ждать, когда его снова позовут командовать всем и всеми; остальные, по мнению Бурова, уже ведут двойную игру. Стараются переориентироваться на какой-то Отечественный фронт, который недавно выступил с обращением к болгарскому народу. Развигоров слышал об этом, но, уносимый на крыльях собственного «я», не придал информации должного значения. Теперь банкир напомнил об обращении, а он ничего не делает случайно. Уж не испытывает ли он его?
— Ничего об этом не знаю, господин Буров…
— Еще услышишь, еще услышишь… Я даже подумал, что это и побудило тебя отказаться от министерского поста…
— У меня свои соображения…
— Понятно… Я не сомневаюсь, и этим ты мне нравишься… Думаешь!..
Похвала еще больше подняла настроение Развигорова. В последнее время он стал чаще появляться в общественных местах. Его юридические консультации имели все больший успех, из любопытства к нему за советами стали приходить такие люди, как Балабановы, Чапрашковы. Молва даже увенчала его интимной связью с царицей. Таким способом она-де хотела уязвить регентов, которые не считались с ее словом и очень редко обращались к ней за советом. Развигоров ломал голову, как объяснить царице свой отказ. У него было чувство, что она истолкует его как обиду для себя. Он судил по аналогии с ее реакцией на назначение наставников малолетнего царя, когда не посчитались с ее мнением. Кроме генерала Жекова и профессора Арнаудова был и еще один, который должен был заботиться о финансах и имуществе Симеона. Посредственный финансист, не знавший и сотой доли того, что знал Развигоров… И все-таки надо дать какое-то объяснение Ее величеству. Он рассматривал слова, как покупатель — яблоки в магазине. Искал, нет ли на них пыли или червоточин. В последнее время царица стала очень мнительной, угнетенной, жила в тревоге за отца, за сестер, постоянно молилась, но похоже, что все это не подавляло в ней женщину. Говорили, что около нее крутится владыка Стефан. Другие уверяли, что он ничего не добился, и теперь подобные ухаживания приписали Развигорову. Он был наслышан о многом из личной жизни приближенных к царю, но, пока тот был жив, Развигоров делал вид, что не знает ничего, кроме своих дел.
С тех пор как Севов закрыл ему доступ к монарху, он стал внимательнее относиться не только к своим словам, но и к мыслям.
Как у всех смертных, и в семье царя бывали ссоры и разногласия. Было даже и такое, что царица надумала вернуться к родителям. Тогда по суете и шушуканью можно было понять, что что-то происходит. Шла внутренняя война. Переплелись личные взаимоотношения, бывшие любовные истории, сплетни, тот сказал, этот слышал, та ли будет приближена к царице, другая ли. До каких пор Петровы будут осведомлять царицу о каждом шаге ее мужа? Кто важнее: мать царских детей или сестра царя? Дело дошло до того, что тайно распространялся дневник одной из экономок царя-отца, которую Фердинанд прогнал. В нем были описаны все похождения монарха. Мутный поток широко разливался по дворцу, по залам и кабинетам, и Развигоров старался оставаться только финансистом и юристом, который ничего не видит и не слышит. Многие из тех, которые слушали и говорили, постепенно были удалены. Петровых отправили в Бухарест, а затем в Будапешт, и они никак не могли вернуться в страну.
Развигоров ни тогда, ни сейчас не рассчитывал на благоволение дворца. По его мнению, отказ от министерского поста подтверждал это. Он припомнил подробности встречи. Регенты пригласили его во дворец святой Софии. До тех пор ему не полагалось входить в это здание. В свое время царь с большой любовью возводил его для каких-то своих целей, и теперь там разместился «триумвират», как его в шутку называли. Несмотря на то что Развигорову было назначено точное время, регенты заставили его ждать целых тридцать минут. Развигоров не пожелал сидеть в приемной, а предпочел стоять в коридоре. Он ходил взад-вперед и терпеливо ожидал, когда его позовут. Старался ни о чем не думать, но постепенно им овладевал гнев.
Часы показывали, что прошло двадцать девять минут, прежде чем его пригласили. Развигорова встретили все трое. Филов подал ему руку где-то посредине кабинета. Князь не дождался окончания рукопожатия и поспешил сесть. Сели и остальные. Филов предложил ему кожаный стул по другую сторону стола. Развигоров чувствовал, как в душе закипает обида и что ему трудно быть любезным. Пока ожидали рюмки с коньяком, Филов, старая лисица, начал издалека: о судьбоносном моменте истории, о великой объединенной Болгарии, о большой трагедии, которую страна переживает в связи со смертью мудрого и незаменимого царя, о необходимости пополнить правительство новыми, незапятнанными людьми, стоящими вне партий, патриотами и верными друзьями наших немецких союзников. Фразы Филова были округлыми, прилизанными, и он говорил их всем до Развигорова, которого явно позвали последним, ибо считали человеком царицы. Поведение князя ему было ясно, но почему так ведет себя генерал Михов? Почему? То ли у него мания величия, то ли он хочет понравиться князю, а может, почему-либо еще — Развигоров терялся в догадках. Михов не подал ему руки и даже не поздоровался, как князь. Может, он считает его незначительной личностью, человеком, который использовал близость к царице, чтобы навязать себя им?!
