Олаф прислушивался к гомону военачальников и пытался уловить в нем общее мнение.
— Ну так что, будем терпеть потехи удалых словен гад собой? — Олаф оглядел умолкнувших гридней.
— Назначай срок отправки, Олаф, чего ждать! Мне по нутру твоя решительность! — искренне ответил Дагар, чуя, что он угадал помыслы Олафа. Все как один сначала глянули на Дагара, затем на Олафа и, выждав ответного благодарственного слова от князя, троекратно изъявили свое решение: «Да будет тако!»
Серые сумерки окутали одрину Олафа, и он в который раз с затаенным чувством желания ждал прихода Рюриковны. Пятый год, как они женаты! Четыре разноликие вёсны пролетело с тех пор, как он нарек дочь Рюрика и Руцины своей семьяницей, но Рюриковна нисколько не изменилась! Она по-прежнему была робка с ним в постели, и только когда он возбуждал в ней желание, только тогда он чувствовал, как в Рюриковне начинает оживать женщина… Но никогда не начинала она новый день их любви с приобретенного опыта. Как расшевелить Рюриковну, чтобы увидеть ее такой, какой бывает после пира наложница, страстно желавшая его всего и не скрывающая этого? Наложницы были обучены жрицами любви, а ведь мать Олафа, Унжа, была когда-то жрицей и обучала таинствам любви всех девушек и женщин, попавших на поселение к варягам-русичам. И Рюриковна не могла не знать все тонкости этих уроков!
— Пожалуй, это хорошо, что Рюриковна в начале каждой нашей ночи любви бывает как в первый раз — робка и взволнованна, — решил Олаф и задумчиво пробормотал: — Если бы она была опытной, как наложницы, она бы очень быстро наскучила мне, ибо целование моих ног — это удел моих наложниц.
Дверь отворилась, как всегда, со скрипом, ибо тяжелая дубовая дверь по-другому открываться не научилась, и на пороге появилась Рюриковна в длинной льняной рубахе, с нежным венком цветов, испускающим волнующий аромат любви. Все такая же хрупкая и стремительная, ласковая и любящая, она, улыбаясь, взглянула на могучую обнаженную грудь мужа, его богатырские плечи, длинноволосую светлую голову, зовущие голубые глаза. Она каждую минуту насыщала его жизнь духом любви и духом счастья, а они приходят не даром. Олаф был чрезмерно благодарен ей за этот бесценный дар! Он встал с одра и, обнаженный, медленно и торжественно пошел навстречу своей радости.
Она, счастливо улыбаясь, ждала его и прошептала:
— У нас будет ребенок. Я благодарна тебе и небу, что все так случилось.
Олаф осторожно поднял ее на руки и, как ребенка, отнес на одр.
— Через месяц жрицы запретят мне заходить в эту клеть, — обреченно проговорила Рюриковна и потянулась к Олафу, чтобы поцеловать его. А он осторожно снял с нее рубаху и прижал прекрасное тело любимой к себе…
И только утром, когда Рюриковна собирала лепестки цветов вчерашнего венка любви, Олаф осмелился ей сказать о необходимости предстоящего похода на Плесков.
— Но ты успеешь вернуться до морозов? — испуганно спросила она, сразу став печальной.
— Думаю, да, — улыбнулся Олаф и поинтересовался: — А разве ребенок родится к первым морозам?
Рюриковна в ответ засмеялась звонко и заразительно.
— Он родится в самом начале липеца[13]. А пока у меня забота только об одном дитя, Рюриковиче.
Олаф вздохнул. Поцеловал ее в лоб, а затем грустно спросил:
— Ну, как он? Помнит Рюрика?
— Да, — покачала головой Рюриковна и почти сурово заявила: — Я не позволю забыть!
Олаф сел. Глянул на жену долгим, проницательным взглядом, немного помолчал, затем задумчиво проговорил:
— Может быть, лучше не напоминать ему всякий раз о нем!
— Кто тебе сказал, что он не видит и не чувствует рядом с собой отца? — удивленно спросила Рюриковна и, посмотрев в пытливые глаза Олафа, тихо, но убежденно проговорила: — Ведь ты слышишь голос своего отца в особо опасные мгновения!
Олаф, не отводя взора, согласно кивнул ей.
— И я слышу голос своего отца, голос Рюрика. А если я, как дочь, слышу его голос, то почему Ингварь, как сын и наследник дел его, не может слышать и чувствовать зов отца? — немного отчужденно спросила Рюриковна. — Бедный Ингварь, у него нет ни отца, ни матери! Каким он вырастет? Он же тебе племянник! А ты так редко занимаешься с ним… — укоризненно проговорила Рюриковна, она была обижена за своего младшего брата.
— Ты же знаешь, опасность везде подстерегает таких малолеток, как Ингварь. Пусть пока побудет с няньками…
— Но ему нужна мужская опека, чтобы он чувствовал необходимость стать таким же сильным и умным, как ты! — возмутилась Рюриковна. — А ты чуждаешься его!
— Неправда! — как ужаленный, воскликнул Олаф и вскочил с постели. — Я просто боюсь покалечить его, он может упасть с коня или наткнуться на секиру. Тогда в чем ты будешь упрекать меня?
— Олаф! — со стоном проговорила Рюриковна. — У меня еще нет собственного сына, но я чувствую, что Ингварю нужен мужчина — друг рядом, а не няньки и сестры. Он не станет настоящим мужчиной, если будет сидеть на женской половине! Как ты этого не понимаешь? Он вберет в свою душу не тот дух! Вспомни свое детство! Твой отец, наш вождь Верцин, посадил тебя на коня трехлетним ребенком! В шестнадцать лет ты сам стал вождем!..
— Вождем племени, которое было вынуждено уйти с насиженных мест! — горько прервал ее речь, опаленную тяжелыми воспоминаниями, Олаф. — Твой отец согласился на уговоры этих коварных словен, и вот теперь я должен постоянно подтверждать наше право на жизнь в их земле! У меня столько забот, а ты печешься только о своем маленьком братце!
— Олаф! — снова горько воскликнула Рюриковна. — У него же, кроме нас с тобой, никого нет!
— И если я не буду осторожен, то и нас у него не будет! — сердито заявил Олаф и глухо спросил: — Ты что, забыла о Власко?
— Ни о чем я не забыла, — устало возразила Рюриковна. — Я была уверена, что воспитание Ингваря — одно из важнейших твоих дел.
Олаф долго молчал, потрясенный ее откровением, сейчас она очень глубоко задела его душу.
Олаф подошел к жене, ткнулся лбом в ее прекрасный чистый лоб и тихо проговорил:
— Прости, родная! Радогост свидетель: я так хочу взять тебя с собою, но боюсь повредить будущему наследнику дел своих!
Рюриковна обняла его и, ласково поцеловав в щеку, упрямо проговорила:
— Меня брать в сырой Плесков не надо, а вот Ингваря — возьми. Это ему не повредит.
Олаф поцеловал ее и вздохнул.
— Не вздыхай! Это требование моего отца. Неужели ты не ощущаешь его дух возле нас? — изумленно спросила Рюриковна.
— Пока нет, — рассеянно ответил Олаф и уныло покачал головой.
— Так вот знай, князь Рюрикова городища! Он защищает тебя везде и всюду, пока ты творишь справедливые дела!
— Дух Рюрика? — недоверчиво переспросил Олаф. — А разве не дух моего отца помогает мне? Я много раз слышал голос своего отца, Верцина!
— Дух твоего отца оберегает твою плоть, — пояснила Рюриковна. — А дух моего отца оберегает всю землю и всех поселенцев Рюрикова городища! — уверенно заявила она и ласково посмотрела Олафу в глаза.
— Возможно, ты и права.
— Так ты возьмешь Ингваря с собой? — настойчиво спросила Рюриковна.
Олаф задумчиво посмотрел в ее красивое лицо, так похожее на Рюрика, и тепло проговорил:
— Я подумаю… А ты — истинная дочь князя!
А через два дня, в погожее осеннее утро, треть дружины Олафа под его предводительством погрузилась на ладьи и готова уже была вот-вот отчалить от новой пристани, которую русичи построили исключительно для себя и тем самым снова напомнили поселенцам Гостомыслова городища, что они еще один корешок пустили в словенскую землю. Корешок этот уютно расположился прямо у подножия Людина мыса и разносил по бухточке Ильменя аромат свежесрезанного дерева.
Ладья Олафа, напоминающая простой струг, утиным носом упиралась в берег бухты, но заставляла любоваться собой, ибо только что, на счастье, была омыта ключевой водой собственными руками Рюриковны. В огромной деревянной бадье, что стояла на помосте возле причала ладьи князя, еще оставалось немного холодной воды, и Рюриковна большим ковшом зачерпнула ее.
— На, полей ладью своего дяди ключевой водичкой, чтобы ни одна стрела, ни одна секира и ни один клинок не вонзились в нее и не ранили твоего защитника, князя Северного объединения словен, Олафа! — ласково, но в то же время торжественно повелела она и подала ковш Ингварю.
Шестилетний мальчик, одетый в длиннополую шерстяную, красного цвета рубаху, отороченную собольим мехом по краям подола, рукавам и шее, в пышные шерстяные, коричневого цвета штаны и сафьяновые сапожки, одной рукой прикоснулся к тяжелой, висевшей на груди серебряной цепочке с овальной бляшкой в центре, изображающей сокола, как символ княжеской власти, а другой — осторожно взял ковш с ключевой водой. Размеренными, аккуратными шагами он подошел к ладье Олафа и неумело выплеснул воду на нее, замочив рукава рубахи.
