– Тебе не известен дюжий такой авар, у которого рот, как у большой лягушки? – спросил я. – Это, видимо, кто-то из приближенных?
– Тудун[13], – безошибочно определил мой напарник. – По своему чину он отвечает за западную границу, что делает его вторым человеком после самого кагана.
– Мне показалось, что Кайяма он как-то не жалует.
– Так ведь он из другого племени, – рассеянно заметил ломбардец, передавая мне один из деревянных рычагов, отвечающих за натяжение ворота. – Вставь конец рычага в тот зазор между рамой и барабаном ворота. Затем приподними, а я вдарю по краю этой вот киянкой.
Я поднатужился, и барабан чуть сместился на своей оси.
– Мне тут на днях довелось встретиться с греческим посланником, – сказал я, не желая прерывать разговор. После месяцев почти полного одиночества так приятно было тешиться беседой, особенно на знакомом мне языке!
Ломбардец глазами указал мне надавить на рычаг и еще два раза жахнул киянкой, после чего, шумно выдохнув, ответил:
– А, этот… Он обычно появляется об эту пору. Мы кличем его гадючим карликом.
– С чего бы? – спросил я, вновь налегая на рычаг.
– Где он, там всегда случается что-нибудь гадкое. Может, нам потому и приказано поторопиться с наладкой этих штуковин. Кто-то затевает поход.
С этими словами мой новый знакомый отошел на шаг и, взыскательно оглядывая онагр, отер лоб.
– Я не удивлюсь, если этот маленький хитроумец сейчас подначивает кагана возвратиться в Хринг, свою прежнюю столицу.
Я оторопел.
– Но ведь это чревато началом новой войны с Карлом! Не будут же греки поощрять нападение на франков? Если уж на то пошло, и те и другие – христиане, в отличие от закоснелых язычников аваров.
– Религия здесь ни при чем, – рассудил мой напарник. – Связанные войной с франками, авары не двинутся на греков. А если победят франки, авары, опять же, окажутся ослаблены. При любом из раскладов гадючий карлик вернется к себе в Константинополь довольный плодами своего вездесуйства.
– Ну а если верх одержат авары? – полюбопытствовал я.
– Тогда греки будут тем более довольны, – усмехнулся ломбардец. – Карл в своем могуществе им вообще поперек горла. Они пойдут на все, чтобы его как-то сдержать.
Он понизил голос так, чтобы со стороны не было слышно, и добавил:
– Среди аваров копится недовольство. Что-то такое зреет, и если прорвет, то всем нам, иноземцам, лучше будет зарыться куда-нибудь поглубже.
Я бы внял его предостережению, если бы мое внимание сейчас не было занято кое-чем другим: поверх его плеча, в отдалении, я углядел высокую фигуру, напоминающую Беортрика. Он руководил артелью, занятой поднятием на арбу камнемета.
– А ты не пересекался с еще одним франкским пленником? – спросил я. – Высокий такой, светлый, глаза бледно-бледно-синие. И на аварском хорошо говорит.
– Я знаю, о ком ты, – ответил ломбардец. – Только он не пленник. Живет с аварской женщиной, богатой. Двоюродной сестрой тудуна. Так что устроился он весьма неплохо.
Тот человек в стороне теперь отошел в сторону и стал виден отчетливей. Нет, это был не Беортрик.
Казалось бы, странно, но я почувствовал облегчение. Нельзя сказать с уверенностью, что я был бы рад встретиться с саксонцем лицом к лицу. Для чего? Чтобы получить очередной отпор? Передо мной замаячила новая тревога: если авары подтолкнут к войне короля Карла, это разрушит всякую надежду на обретение свободы. Пора было задуматься о побеге. И при этом полагаться целиком на собственные силы.
* * *
Возня с боевыми машинами продолжалась весь месяц. Каждое утро, закончив дела по хозяйству, я оставлял лачугу Фаранак и добросовестно отправлялся на орудийный двор, прежде чем за мной приходил кто-нибудь из аварских стражников. Так, за счет своей помощи, я рассчитывал втереться к аварам в доверие. Заодно это позволяло мне разнообразить пути следования через городище, а также присмотреть стойло, откуда можно будет выкрасть пару лошадей, на которых и отправиться к границе Аварской марки, где я окажусь вне досягаемости. Вспоминая путь, по которому нас с Беортриком доставили в столицу кагана, я усвоил, что дорога занимает три с лишним дня. Со сходом снега можно будет отправиться в обход главных дорог, деревень и стойбищ, так что посланным в погоню сыскать меня будет не так-то просто. Потихоньку я начал готовить и вещи, необходимые при побеге. Среди завалов барахла Фаранак я нашел старое, но вполне годное седло, порванную уздечку, которую заштопал, а также подсумок под еду, которую я стал понемногу подворовывать из запасов старухи. Роясь в хламе, я нашел и моток кожаных ремешков, пошедших на сбрую. В одном из них я распознал ту самую завязку, которой были стянуты мои запястья, когда стражники вели меня к лачуге. Эту полоску кожи я не без удовольствия приспособил к поводьям моей будущей запасной лошади.
Все складывалось вроде как в пользу моего дерзкого замысла. Каждый новый день был солнечнее и теплее предыдущего, а зимняя столица кагана словно оживала. Семьи готовились сниматься со своих зимовий, а потому в узких проулках царила сутолока. Зимняя одежда, половики и тряпье выносились и вывешивались на просушку, двери и окна открывались, входы шатров скатывались для большего доступа воздуха. Лошадям задавалось больше корма на выгулах, чтобы основательней подготовить животных к весеннему переезду. А стало быть, с побегом надо было не мешкать, поскольку летнее становище кагана могло, вполне вероятно, сместиться еще дальше от границы с Аварской маркой, а значит, и скакать до нее мне пришлось бы дальше. Время отбытия предрешилось для меня, когда однажды утром, на пути к орудийному парку, мимо меня проскакала небольшая группа аваров, направлявшаяся в глубь городища. Судя по добротности одежд и выделке сбруи и седел, это были не менее чем вожди племен. Ломбардец сказал, что это тарханы, проведшие зиму в более отдаленных поселениях. А прибыли они на большой совет, который созывается непосредственно перед весенним переселением. На совет длиною в день будет вызван кам, применить свой дар ворожбы и прорицания будущего. В его ответственность входит предсказание погоды на весь год, размеры пажитей, а также прорицание, ждать ли мира между родами и племенами или же быть войне. Ввиду торжественности и важности этого события работы на орудийном дворе были приостановлены.
Лучшей возможности ускользнуть и не придумаешь.
Тем же вечером, вернувшись в лачугу Фаранак, я собрал сбрую и подсумок с краденой едой и спрятал все это под изъеденным молью одеялом сразу за дверью. Все взвесив, я отказался от первоначальной мысли выбраться ночью в темноте: слишком велик был риск вызвать переполох у собак, что стерегли здесь чуть ли не каждый второй дом. Вместо этого я решил дождаться завтрашнего полудня. Тогда я смогу внаглую подойти к конюшне – открыто, с седлом в руке, – выбрать двух подходящих лошадей и уехать. Если же кто-то на пути остановит и спросит, то я скажу, что мне велели выгулять животных.
Наутро, пока Фаранак еще спала, я проделал свои обычные хлопоты по хозяйству. Сходил за водой, очистил от золы очаг, принес запас дров. И всякий раз, выходя наружу, я приценивался к погоде. Она была на славу: весенний озорной ветерок, в небе легкое солнце, рядом с которым белели пухлые облачка… Проулок возле дома был пуст, если не считать пары увлеченных игрой детей. Все тихо, никто не смотрит. Я вернулся в лачугу, подтопить напоследок огонь, и хотел уже откинуть одеяло, под которым лежала сбруя, как вдруг дверь с треском распахнулась, едва не слетев с петель, и внутрь ввалились двое аварских стражников. Гневно заверещала Фаранак, но на нее не обратили внимания, а меня, схватив под локти, выволокли наружу. Сопротивляться было бессмысленно, да к тому же я так растерялся, что ничего не смог сделать. Авары были пьяны – это чувствовалось как по идущей от них вони перегара, так и по их неестественной воинственности.
Меня они бесцеремонно потащили по проулку. Переваливаясь и оскальзываясь, мы шли той самой тропой, по которой я нес с реки воду. По дороге один из стражников, завернув ноги внутрь, стал заваливаться и непременно бы шлепнулся, если бы не ухватился за меня. Вместе мы заложили поворот направо и через пологий склон вышли к невысокому травянистому пригорку с видом на реку. Здесь был сооружен большой навес, открытый с боков. Было видно, что под его балдахином происходит собрание. Отсюда взору открывалась картина, чем-то напоминающая празднество зимнего солнцестояния. По центру, на виду у зрителей, опять совершал медленные извилистые движения кам, только сейчас большинство людей сидело на земле. В переднем ряду восседал каган, а рядом с ним тудун. Никифора видно не было, а кроме того, отсутствовали женщины с детьми. Судя по всему, это было то самое собрание совета вождей, о котором мне рассказывал ломбардец. Правда, он умолчал, что здесь еще и крепко пьют. Каждый тархан держал в руке кружку или чашу, либо посуда стояла рядом с ними на земле. Сам Кайям пил из золоченого черепа. На моих глазах он сделал долгий глоток и выставил череп для долива. И тут я ошарашенно увидел, что вино кагану, угодливо нагнувшись через плечо, подливает Беортрик. Свои блондинистые волосы наймит-саксонец сбрил, а одет он был как зажиточный авар – в длинные мягкие сапоги, просторные штаны и длинный кожан с воротом из черной овчины. Вот, отойдя, он занял место в небольшой стайке прислужников, стоящих за спинами господ. На меня саксонец даже не взглянул, хотя я стоял непосредственно напротив него, в каком-нибудь десятке туазов.
