Вокруг царило зловещее спокойствие.
Те три дня, что показались вечностью, мы с Фаранак просидели, съежившись, у себя в лачуге, словно затравленные лисы в норе. Ютились мы в полутьме и в заметно растущей вони. Пищей пробавлялись холодной из опасения, что дым от очага может привлечь внимание. Дневную норму воды составляли четыре мелких плошки на человека, а в отхожее место мы пробирались тайком, боясь произвести малейший звук. Фаранак большую часть времени спала, а я, расположившись поближе к двери, напрягал слух в попытке уловить, что там делается снаружи. Для закупоренного в темноте это была, пожалуй, единственная надежда прояснить, что все-таки происходит вокруг. А вокруг стояла почти полная, неуютная тишина. Притихли даже дети и собаки, а временами казалось, что городище и вовсе покинут и люди из него ушли. Занять ум было особо нечем, и я взялся размышлять, отчего все-таки Беортрик подал мне предупредительный знак как раз перед тем, как тудун выхватил нож. Было ясно, что саксонец однозначно причастен к заговору – иначе зачем он наполнял золоченый череп до краев, заботясь о том, чтобы Кайям напился допьяна? Но почему он решил предупредить меня, хотя до этого упорно избегал, оставалось загадкой.
Незаметно я заснул, где сидел, прямо на ступеньках, ведущих от порога вниз, а очнулся от громкого настойчивого стука в дверь. Голова у меня была оперта о дверные доски, так что стук грохотал, будто по мозгам. Всполошенный и словно похмельный, я неловко поднялся, чуть не скатившись при этом со ступенек. Во рту было сухо и мерзко. Сквозь щели тянулись горячие, веселые полосы света. Оказывается, уже давно взошло солнце, а значит, пряткам шел уже третий день.
– Зигвульф, ты там живой? – послышался из-за двери знакомый голос.
Это был Беортрик.
Я оглянулся через плечо. Фаранак все еще спала – из-за глухоты она, судя по всему, не расслышала грохотания в дверь.
Я отомкнул засов и осторожно приоткрыл дверь, не зная, чего ожидать. После трехдневного сидения в сумрачной лачуге свет солнца был таким ослепительным, что я невольно зажмурился и прикрыл глаза ладонью. Беортрик стоял на улочке один. Одет он был столь же добротно, что и в прошлый раз.
– Я пришел за тобой, – объявил он.
На лице его не было ни тени раскаяния в том, что пять месяцев назад он меня откровенно бросил. Вид мой бывший попутчик имел уверенный, слегка непринужденный.
– Пойдем, – повторил он.
– Куда ты меня собрался вести? – спросил я, чувствуя в своем голосе злую обиду.
– На погребение, – ответил саксонец.
– Здесь престарелая женщина, – сказал я, кивая в глубь комнаты. – Моя обязанность за ней смотреть.
– Она теперь не твоя забота, – грубовато отозвался неожиданный гость.
Заново проникнуться к Беортрику доверием было не так-то просто. Мелькнула даже мысль, не вернуться ли к идее побега (зря, что ли, готовил седло и самодельную сбрую?), но саксонец уже удалялся по тропинке вверх.
Я заспешил следом. В голове мельтешили вопросы, точно так же вдогонку друг за другом. Хотелось спросить, отчего мой спутник не признал меня тогда, на празднике зимнего солнцестояния, и чем он занимался эти долгие зимние месяцы. Но Беортрик, похоже, был не в настроении разговаривать, и между нами, пока мы шли, установилось неловкое молчание. Мы прошли через городище, постепенно отдаляясь от реки, и при этом я украдкой оглядывал встречные проулки. Ничего здесь особо не изменилось, хотя людей на улицах и в переулках стало вроде как меньше обычного. Но и весеннее переселение, безусловно, еще не началось.
Наконец, скрывать любопытство стало выше моих сил.
– Не было ли чего слышно от короля Карла или архиепископа Арна? – собравшись с духом, задал я вопрос.
– Пока у власти был Кайям – нет, – качнул головой Беортрик. – У него к франкам была нелюбовь.
– Ты, я вижу, исключение, – не устоял я от соблазна его поддеть.
Укол, видимо, пришелся в цель, поскольку мой спутник ответил:
– Я старался держаться от Кайяма подальше.
– Весьма мудро с твоей стороны, – сухо одобрил я. – Я слышал, ты тут снискал расположение некой аварской женщины?
– Она не из Кайямова племени, – отозвался саксонец с плохо скрытым раздражением, и на этом разговор у нас прервался.
Северную оконечность городища мы прошли молча. Между тем за окраиной, там, где небольшая лощина образовывала естественный амфитеатр, собралась толпа аваров. К нам они стояли спиной, и все смотрели перед собой на две ямы, вырытые в мягкой земле. Одна была размером с обычную могилу, другая длиннее, шире и глубже. Рядом со второй ямой кучей лежали боевые трофеи и всякое добро. Настроение у зрителей было невеселым, лица угрюмыми. Среди них виднелось несколько женщин, а вот детей заметно не было. Беортрик уверенным шагом прошел через толпу, которая раздалась перед ним. Когда мы подошли к переднему ряду, я оказался бок о бок с одним из греков свиты Никифора – тем седовласым, что присутствовал на пиру у Кайяма.
– Приветствую, – обратился он к нам на франкском с заметным акцентом. – Будем надеяться, что процедура не затянется.
Я поглядел направо. Невдалеке там стоял жаболицый тудун, и Беортрик сместился ему за плечо. Возникало четкое ощущение, что саксонец теперь входит во внутренний круг этого человека.
Направление моего взгляда не укрылось от грека.
– До скончания дня Кажд будет провозглашен новым каганом, – сообщил он мне.
Я стоял достаточно близко, чтобы видеть обе ямы. Более крупная из них пустовала, а в другой находился Кайям. Лежал он на спине, в полном кольчужном доспехе, и был препоясан широким кожаным поясом с массивной золотой бляхой и инкрустацией из крупных, судя по всему, полудрагоценных камней. На голове его был железный шлем с золотым тиснением. Шею бывшего кагана покрывал лазоревый шарф, скрывающий смертельную рану.
На дальнем краю могилы кучкой теснилось примерно с дюжину аваров-мужчин. Держались они натянуто, бросая исподлобья напряженные хмурые взгляды. Видимо, это были уцелевшие старейшины рода Кайяма. К удивлению, некоторым из них было дозволено иметь при себе оружие – лук с колчаном, меч, копье с вымпелом…
Тут по толпе прокатился сдержанно-одобрительный ропот, и все головы повернулись в ожидании. По склону спускался конюший, ведя в поводу статного гнедого жеребца. Конь был оседлан, но шел без седока. Холеная шкура лоснилась, грива и хвост были расчесаны и заплетены косичками, а копыта смазаны до блеска. Сияла и переливалась под весенним солнцем богатая сбруя. Все бляхи и пряжки были из золота, так же как и оголовье с грациозно кивающим плюмажем. Не конь, а совершенство и загляденье! Взоры влек к себе золотой нагрудник. Гепид Кунимунд, помнится, утверждал, что примерно такой же он возил на починку к золотых дел мастеру. Жеребца конюший неспешно подвел к более крупной яме, открепил повод и шагнул назад. Конь остался стоять на том же месте. Чутко прядая ушами, он поднял свою великолепную голову и оглядел толпу огромными влажными глазами.
Навстречу животному из толпы выступил кам. На нем была уже знакомая рубаха с амулетами и все тот же колпак со скрывающей лицо челкой из бус и лент. Однако я при первом же взгляде определил, что это вовсе не та сморщенная карга, что три дня назад брызгала слюной мне в лицо. Этот колдун был, по меньшей мере, на голову выше, и походка у него была иная – не суетливая трусца, а молодой энергичный шаг. Безусловно, под этим одеянием скрывался мужчина.
При нем была короткая пика с древком, украшенным красным оперением. Приблизившись на расстояние вытянутой руки, кам остановился перед конем, доверчиво стоящим меж двумя конюшими. Медленно воздев руку, он сноровисто, за одно мгновение, вогнал пику животному в правый глаз. Судя по всему, острие вонзилось прямо в мозг: конь пал в тот же миг и завалился на бок в яму, а из головы у него продолжало торчать копье, на котором трепетали перья. Толпа издала многоголосый стон скорби, в котором вместе с тем слышалось и одобрение.
– Какая никчемная трата! – сокрушенно вздохнул рядом грек. – На выучку такого животного уходят годы. Потому-то аварская конница столь грозна. Своих лошадей они доводят до совершенства.
Вперед вышли родичи Кайяма. В отверстую могилу они бросили оружие, которое было при них – лук, колчан, копье с родовым вымпелом… Последним вниз полетел Кайямов меч. Когда это было сделано, к толпе обратился кам:
– Мы, аварский народ, – возгласил он, – приносим жертву огню, воде и мечу, а также чести того, кто ушел от нас!
Он прошел туда, где в переднем ряду ждал тудун. Как и в праздник зимнего солнцестояния, колдун извлек из мешка золоченый череп, высоко его поднял и воззвал к священной силе неба. Затем он поместил череп тудуну в протянутые руки.
– В десять раз быстрее, чем коронация в Константинополе, – удовлетворенно отметил грек. – Да еще включая похороны.
