Мы напрасно искали ее. Не было ее и на следующий день, и я плакал ночью, как не плакал со дня смерти мамы. Оказывается, мне нужно было слышать ее тихое дыхание за спиной, нужно было заботиться о ней и делиться с нею пиджаком и хлебом.
Через несколько дней, не глядя на меня, Митяй сказал:
– На базаре говорят, что ее видели с кем-то из «Трех тузов». Дело дохлое. Скорее всего, ее уже продали в Шанхай или в Маньчжурию.
Я знал, что Митяй прав и поделать ничего нельзя. Эти «Три туза», как узнал я много позже, были бандитской шайкой, филиалом крупнейшей шанхайской преступной организации. Занимались они главным образом вымогательством, брали заложников. Подозревали их и в поставке живого товара для публичных домов на Востоке. Пока же я знал только, что это страшные люди, от которых лучше держаться подальше. Неизвестно, чем приманили они Нелли, но теперь я корил себя за то, что вовремя не предупредил ее об опасности.
Но время шло и, как всегда, залечивало раны. Я постепенно перестал тосковать о Нелли, но теперь проходил, не останавливаясь и отворачиваясь, мимо бездомных щенят, жалобно мяукавших голодных котят и оборванных нищих девчонок. Потому что только так, казалось мне, можно было выжить в этом злом мире.
В это же время я стал по-настоящему учиться драться. Моими первыми учителями были китайчата, помогавшие взрослым торговать на базаре. Началось с того, что меня здорово отлупили за очередную попытку стянуть что-нибудь с фруктового лотка. Но потом на разгрузке бананов из Сингапура я подружился с мальчишкой по имени Ли, и он после работы стал показывать мне те нехитрые приемы ушу, которым научил его отец.
Мне нравилась китайская борьба, и часто, засыпая с болью во всех суставах и мышцах, я утешал себя тем, что стану сильным и тогда найду тех, кто украл Нелли, и заставлю их сказать мне, где она. Дальше моя фантазия рисовала картины ничуть не хуже, чем битва с Кощеем или Змеем Горынычем за Василису Прекрасную…
* * *
Не знаю, каким человеком вырос бы я в конце концов. Да и вырос ли: уж очень непредсказуема судьба детей улицы. Боюсь, что я был близок к тому, чтобы бродяжничество и воровство стали навсегда моей судьбой. Впрочем, мне могло «повезти», и я мог выбиться в «шестерки» у опиумных торговцев или даже сделать карьеру вышибалы в ночлежке Чена. Но, видимо, ангел-хранитель, оставленный моими молитвами, все же продолжал, сокрушаясь, руководить моей судьбой.
Первое время моих странствий я старался держаться подальше от того района города, где мы с мамой жили перед ее смертью: мне казалось, что стоит мне появиться в тех местах, как я непременно столкнусь с Анной Семеновной, которая тут же крепко возьмет меня за руку и отведет в ненавистный приют.
Мою ненависть к этому заведению для сирот поддерживал и Митяй, который сбежал оттуда через год после того, как его туда определили. Как я сейчас понимаю, все дело было в том, что вольнолюбивая натура Митяя никак не могла смириться ни с режимом приюта, ни с молитвами перед обедом и после еды, ни с необходимостью ходить по улицам только парами и в строю. Но тогда я вполне сочувствовал Митяю и был согласен с ним в том, что даже ночлежка Чена куда лучше приюта.
Но со временем этот мой страх стерся, да, кроме того, появилась уверенность, что в моем нынешнем виде меня, что называется, мама родная не узнает. И вот однажды солнечный полдень застал меня на той церковной паперти, с которой и началось наше с мамой знакомство с Анной Семеновной, моей последней квартирной хозяйкой.
Утро выдалось хлопотное: пришлось побегать, прежде чем в карманах появилась копченая сайра, завернутая в клочок какой-то газеты, и кусок ситного. Можно было погреться на солнышке и перекусить, пока соберутся ребята, промышлявшие в этот день на базарах.
Я развернул газету и уже предвкушал вкусную трапезу, когда на мою разложенную еду упала чья-то тень. Я мигом прикрыл рыбу грязной ладонью и поднял голову. На ступеньках церковной лестницы стоял священник. Сознаюсь, мне и в голову не пришло, что это тот самый человек, который отпевал маму, – да и виделось мне все тогда, во время ее похорон, в каком-то тумане.
Я никогда потом не спрашивал его, сразу ли он узнал меня. Во всяком случае, если это и было так, он не подал и виду, может быть, опасаясь спугнуть меня. Не берусь передать в точности наш короткий разговор, помню, что он предложил накормить меня и спросил, есть ли у меня ночлег. Я, помотав головой, от всего отказался и, демонстративно повернувшись к нему спиной, принялся за свой обед. В это время какая-то женщина окликнула его, и когда он отошел, я быстро шмыгнул в переулок, оставив на память о своем пребывании лишь обглоданный дочиста рыбий скелет. Жизнь научила меня не доверять взрослым.
Но мне пришлось вспомнить об этой встрече гораздо быстрее, чем я предполагал. День, так неплохо начавшийся, закончился одной из тех облав, которые полиция время от времени проводила на рынках, когда нахлебники вроде нас переполняли чашу терпения постоянных торговцев и покупателей.
Мои товарищи вместе с Митяем попали в частый гребень этой облавы. Не знаю, что сталось с ними дальше – больше я никого из них не видел. Я появился на рынке, когда эта полицейская операция была уже закончена, но она разбудила все «лучшие» чувства торговцев, и даже те, кто раньше щедро швырял мне чуть подгнившие фрукты и овощи, теперь встретили меня злорадным улюлюканьем и обещаниями отправить к моим дружкам.
На беду показался полицейский, и меня, наверное, сдали бы ему, если бы я не пустился наутек. Кто-то швырнул мне под ноги палку, я упал, но вскочил и помчался дальше, чувствуя, что повредил ногу. Однако страх был сильнее боли.
Боль накинулась на меня позднее, когда я уже посчитал себя в безопасности. Хромая, ковылял я по темнеющим улицам, и ноги сами привели меня к той же церкви. Там я решил отдохнуть и, может быть, согреться. Не успел я, сморщившись от боли, занести ногу на первую ступеньку церковной лестницы, как кто-то взял меня за плечо. Подняв глаза, я увидел давешнего священника. У меня уже не было ни сил, ни желания сопротивляться. Так я оказался в доме отца Алексия. И это стало для меня началом новой, опять уже совсем другой жизни.
24 октября 1922 года был подписан договор Дальневосточной республики и Японии о выводе японских войск из Приморья. Этой же датой помечен приказ по Народно-революционной армии об освобождении Владивостока, подписанный командармом Уборевичем.
Без единого выстрела вошли 25 октября 1922 года в город с опустевшей гаванью партизанские отряды с развернутыми знаменами. И, как всегда, впереди конников бежали мальчишки.
Городской телеграф принял телеграмму В. И. Ленина: «Занятие Народно-революционной армией ДВР Владивостока объединяет с трудящимися массами России русских граждан, перенесших тяжкое иго японского империализма».
Вот как вспоминает в своих записках об этом памятном дне Николай Васильевич Мурашов.
Многие потом будут вспоминать и рассказывать о том, как стал наконец Владивосток «городом нашенским». Но мне все-таки кажется, что самыми памятливыми, самыми пронырливыми и вездесущими свидетелями этих дней были мы, уличные мальчишки. И хотя к тому времени я уже обитал в доме отца Алексия, но в глубине души я продолжал причислять себя к этому бродяжьему племени.
Это мы путались под ногами у торопящихся в порт дам и господ, обремененных множеством чемоданов и коробок. Мы, голопузые, нарочито важно маршировали позади уходящих японских частей и, оседлав, как воробьи, парапеты набережной, прощальным жестом «показывали нос» отплывающим миноносцам Страны восходящего солнца.
Не знаю, как относился отец Алексий к тому, что я целыми днями пропадал на улицах, но, взяв с меня крепкую клятву больше не красть и не курить, а также ночевать только дома, он не пытался в остальном ограничивать мою свободу, может быть, понимая, что это может оттолкнуть меня от него.
Наверное, именно благодаря этой свободе у меня ни разу не возникло искушения злоупотребить ею, хотя, признаюсь, первое время в переполненных трамваях я с трудом удерживался, видя чей-то небрежно брошенный в незастегнутую сумочку тугой кошелек.
В солнечный и ветреный полдень двадцать пятого октября мы, смешавшись с рабочими колоннами, прошмыгивали мимо патрулей с красными бантами на Вокзальную площадь, где должен был состояться митинг.
Потом от площади проследовали эти колонны по Алеутской, Светланской, мимо памятника адмиралу Завойко к скверу Невельского.
Ровно в полдень сигнальная пушка в сквере, обычно возвещавшая полдень, своим выстрелом на этот раз объявила о вступлении в город партизанских отрядов. Их приветствовали пятиминутным ревом гудки всех заводов, электростанций и паровозов, сирены катеров, трамвайные звонки.
Народ усеял склоны владивостокских сопок, крыши домов, заборы, деревья. Живой коридор образовали рабочие, занявшие тротуары. И по этому коридору, по самой середине мостовой шли кавалерия, пехота, пулеметные роты, обозы и походные кухни.
