Артиллерийский салют окончательно утвердил власть ДВР в последнем очищенном от интервентов городе.
Я пробрался сквозь плотную толпу на Светланской в самый первый ряд, но здесь меня придержал за плечо какой-то усатый железнодорожник. Он подмигнул мне, не пуская, однако, дальше, и так, чувствуя на своем плече его сильную теплую руку, я простоял почти все время марша партизанских отрядов.
Когда уже потянулись мимо санитарные фуры, я, порядком озябнув, собрался нырнуть обратно в толпу, но, бросив последний взгляд на мостовую, вскрикнул от неожиданности. Рядом с повозкой, где на еловом лапнике лежали перебинтованные и укрытые полушубками раненые, с улыбкой вышагивал мой давешний знакомый доктор. Он сильно похудел, оброс бородой, но это был он! Он шагал в колонне победителей и счастливо улыбался…
Я закричал и хотел было рвануться к нему, но рука на моем плече удержала меня.
– Что, знакомого встретил, малец? – ласково спросил железнодорожник. – Ну ничего, найдетесь потом. Все свои, и город теперь наш. А сейчас порядок не рушь.
Вернувшись домой, я, как обычно, стал взахлеб рассказывать отцу Алексию о том, что происходило в городе. Он слушал меня с интересом и с участием, но мне показалось, что какая-то тревога и печаль притаились в глубине его выцветших старческих глаз.
Теперь я понимаю, что в то неустойчивое время старый священник не только опасался за судьбу своего маленького прихода, но еще и молился мысленно о тех, кто своими жизнями оплатил окончание братоубийственной войны, которая огнем и кровью прошлась по российским просторам.
Но тогда я не мог его понять и только радовался тому веселому беспорядку, который вошел вместе с армией в обывательскую жизнь. Правда, этот беспорядок как-то быстро и незаметно сменился четким строем военной дисциплины, но от этого нам, мальчишкам, жить стало не менее интересно. Мы крутились возле кавалерийских лошадей, норовили залезть на лафеты пушек и умильно просили у трубачей военного оркестра: «Дяденька, дай подуть!»
Мне особенно повезло: через забор от нас, в большом доме церковного старосты Парамона Ильича, который почему-то бежал, поддавшись общей панике, в Харбин, разместились палаты партизанского госпиталя.
С раннего утра я прилип к щели в заборе, и тут на меня посыпались одно за другим замечательные открытия.
Первым делом мой прищуренный глаз обнаружил запряженную лошадь, а к телеге был привязан тонконогий жеребенок. Где-то хлопнула дверь и строгий голос произнес:
– Пилипчук, ты чего же, конь каурый, кобылу не распряг? Как она, по-твоему, сосунка кормить будет?
Я даже подпрыгнул от неожиданности и уже готов был заорать: «Цыган!», как вдруг подумал, что еще неизвестно, как он отнесется к такому фамильярному оклику, а имени его я не знал. Но тут отозвался невидимый Пилипчук:
– Та шо, Ромась, твоему сосунку зробится! Ось поснедаю и распрягу. Одно слово – цыган: у вас завсегда кобыла поперед чоловика.
И тут уж я не выдержал:
– Дяденька Ромась! Дяденька Ромась!
– А это что еще за глас из-за забора?! А ну, вылазь и кажись, кто таков, конь каурый! – грозно и весело приказал Цыган.
Я с трудом протиснулся в лаз под изгородью и предстал перед Ромасем, измазанный землей и прилипшими сухими листьями.
– О! – радостно изумился он. – Действие второе, акт первый: те же и хлопчик из кутузки. Откуда же ты взялся?! А я, знаешь ли, у твоего доктора Мурашова конной службой заведую.
– Василий Петрович! – весело заорал он. – Встречай крестника!
Я даже зажмурился, представив, что доктор сейчас появится здесь, во дворе. А что, если он меня не узнает и Ромась подумает, что я выдумал все, что рассказывал ему когда-то? И почему он назвал меня крестником?
Но когда я, заслышав стук двери, открыл глаза, с крыльца спускалась светловолосая женщина, укутавшая плечи в пушистый серый платок.
– Не кричите, Ромась, – негромко попросила она. – Доктор только что прилег после ночного дежурства. А кто этот мальчик? Что-нибудь случилось?
* * *
Так мне довелось познакомиться со всей семьей Мурашовых – женщина в сером платке была женой доктора, его помощницей и верной подругой, делившей с ним нелегкий быт и труд военного медика еще с госпиталей Первой мировой войны. В тот же день встретился я и с самим доктором, и мне снова пришлось рассказать, уже им обоим, всю свою жизненную эпопею.
Узнав от меня об этой встрече, отец Алексий изъявил желание увидеть Мурашовых у себя в доме. Василий Петрович с Надеждой Сергеевной вскоре навестили его, и они как-то сразу, что называется, приглянулись друг другу.
Странные я испытывал чувства, впервые оказавшись вместе со всеми ними за чайным столом: наверное, лучше всех выразил мои переживания отец Алексий, произнеся: «Неисповедимы пути твои, Господи!»
И в самом деле, после этой встречи я впервые своим еще детским умишком задумался над тем, что жизнь порой являет собою цепь удивительных случайностей и совпадений. Но так ли уж они случайны, эти совпадения? И как на самом деле плетется узор человеческой судьбы?
С тех пор как-то получилось так, что у меня оказалось целых два дома: в одном меня встречали добрые, все понимающие и видящие меня насквозь глаза отца Алексия; в другом – Надежда Сергеевна, закончив свои медсестринские хлопоты в палатах, торопилась накормить меня домашним обедом и зорким женским глазом примечала оторванную пуговицу и рубашку, требующую стирки. Сам доктор обращался со мной внимательно, но без лишних нежностей: заметив мой интерес к лошадям, он определил меня в помощники к Ромасю и спрашивал с нас обоих наравне за непоеных коней и непорядки в упряжи.
Как-то однажды в больничном дворе произошел случай, который заставил нас с доктором по-иному взглянуть друг на друга. Один из выздоравливающих партизан, здоровенный парень, который и прежде задирался с Ромасем и грубил Надежде Сергеевне, добрался до больничных запасов спирта. Надо сказать, что спирт пробудил в этом парне далеко не лучшие его качества: он стал придираться к раненым и, наконец окончательно впав в пьяный раж, схватил табуретку и стал крушить все, что попадется под руку.
Надежда Сергеевна выбежала во двор, прося Цыгана помочь ей утихомирить разбушевавшегося пьяного. Следом послышался звон разбитого стекла. Ромась вбежал было в сени, но вскоре уже летел навзничь с крыльца. Как раз в это время во двор въезжал верхом доктор, возвращавшийся из штаба. Бросив мне поводья, он стремительно вошел в дом и, к моему удивлению, вскоре вывел оттуда буяна с завернутыми за спину руками. Тот шел, казалось, присмиревший, с опущенной головой, и это показное смирение, видимо, заставило доктора ослабить хватку.
Парень вывернулся, и я бросился к нему, чтобы отвлечь на себя внимание и помочь Василию Петровичу. Я с воплем кинулся парню в ноги сзади, пытаясь свалить его, а когда он, рыча, обернулся, чтобы пнуть меня, изо всех сил дернул его за направленную на меня ногу и откатился, чтобы он рухнул не на меня. Я снова кинулся к нему, упавшему, но меня оттащил Ромась. Не помню, как управился доктор с пьяным, но потом, оттирая пот со лба, он с уважением сказал мне:
– А ты ничего! У китайцев учился? Ничего, ничего…Истерики только многовато. Испугался?
Сзади кто-то мягко фыркнул мне в ухо: это Мальчик, конь Василия Петровича, напоминал мне о моих конюших обязанностях. Я помотал головой, отвечая отрицательно на тревожные вопросы Надежды Сергеевны о моих ушибах, и повел Мальчика расседлываться.
Пьяному буяну дали проспаться, а затем он исчез, так и не появившись в своей части: видимо, нашел приют в одном из немногих еще сохранившихся потайных притонов Мильонки.
* * *
– А ну-ка, покажи, что ты еще умеешь? – заинтересованно спросил меня доктор на другой день.
И я выложил ему весь нехитрый набор приемов уличной драки, которым обучил меня Ли и которые не раз выручали меня в непредвиденных случайностях улицы. Я научился у Ли падать без повреждений и кувыркаться, освобождаться от захватов за одежду и за волосы и самому наносить удары ногами в пах противнику, бить «тигриной лапой» в глаза, вырывать нож и палку. Ли научил меня распределять внимание между несколькими нападающими, и я на практике понял прямой смысл выражения: «Хочешь жить – умей вертеться».
Доктор задумчиво хмыкнул, просмотрев мою «демонстрацию», и заговорил со мной о русском рукопашном бое и о том, что называлось «офицерским стилем» рукопашной схватки.
Именно тогда я услышал от доктора имена Нила Ознобишина и Ивана Солоневича – эти два человека считались создателями боевых систем единоборства, особенно популярных в офицерских кругах. Кое-чем из таких приемов владел и Василий Петрович, который вообще очень благосклонно относился ко всякого рода физическим упражнениям и считал неоспоримым утверждение: «В здоровом теле – здоровый дух».
С легкой руки доктора я стал ежедневно заниматься гимнастикой и, начав с влажных обтираний, отважно перешел к утренним обливаниям холодной водой. Отец Алексий посматривал на все это с веселым одобрением, считая, что отроку в моем возрасте полезно укреплять здоровье и заодно куда-нибудь расходовать силу и живость.
