бильярдом были разные напитки и закуска. Не всегда, но иногда по какой-то случайности собиралось там и не совсем плохое общество, хоть по большей части такое, которое до высшего света столицы доступа не имело. Но случалось разное, потому что захмелевшие паны не очень обращали внимание, где потом докончить свои оргии. Иногда ради фантазии искали как можно более захудалые шинки – это принадлежало к элите и хорошему тону.
Недалеко от дворца Орбеки было как раз одно из самых приличных таких заведений, принадлежавшее услужливому итальитянцу, который – как говорили – умел понравиться разной молодёжи и старым, а был очень вежливый… Валентин со Славским вошли в боковой незанятый кабинет, примыкающий к главной зале, в которой было несколько довольно оживлённых групп, очень громко разговаривающих и смеющихся.
Орбека начал с точного повторения всего вчерашнего случая, разговора с Мирой, её прекрасной победы. Славский молчал на это… Позже приступил к сегодняшней сцене.
Для человека холодного, смотрящего на это сбоку и убеждённого в характере Миры, вся эта ловкая игра была открыта. Славский в ней читал, но должен ли был открывать глаза тому, кто их добровольно держал закрытыми?
– Я ничего тебе уже больше не скажу, – произнёс он после минуты раздумья, – я убеждён, что если бы ты застал у неё шамбеляница в необычную пору, а дверь открытою, ещё эта женщина смогла бы тебе объяснить, что она невинна, а ты преступник, она – жертва, ты – палач.
– Значит, ты не веришь? – спросил Орбека.
– Не верю, не обязательно из-за тех или иных более или менее дающих себя объяснить обстоятельств, – сказал Славский, – но так как знаю её прошлое, её характер…
– Но это была клевета, ты предубеждён.
– Окончим это, – прервал Славский, – прости, что побеспокоил, не о чем уже говорить… дело окончено.
Замолчали.
Судьба имеет порой странные фантазии. Среди этой минуты молчания из залы несколько раз послышалось громко, несколько раз повторённое имя Миры, фамилия Орбеки и шамбеляница. Валентин побледнел, хватаясь за стол. Славский, желая его избавить от напрасной досады, начал спрашивать, но Орбека подбежал к двери, приказывая ему молчать.
В зале мужской голос, немного хриплый, разглагольствовал, среди вторящих ему смешков… слова доходили до их ушей очень отчётливо.
– Есть же созданные на то люди, – говорил незнакомец, – чтобы их обманывали даже такие ветреницы, как та Мира, побелённая, раскрашенная, и уж, сказать по правде, не такая даже свежая и молодая, чтобы для неё по шею в грязь лезть хотелось. Я этого Орбеку не знаю, но это идиот, глупец, которого бы в дом сумасшедших следовало посадить. Что эта женщина с ним вытворяет! Шамбеляниц, который, несмотря на то, что влюблён, в смертном грехе бы проболтался, и не может сдержаться, чтобы не болтать, сегодня уже на ухо признался приятелям, что вчера дверь открыли, что ночью её замуровать должен был. Смеются, начиная от Бляхи до предместий все… а тот… добрая душа, просит прощения у своей Дульсинеи за неслыханное подозрение!!
Не найдётся милосердный человек, что бы ему глаза отворил. Для всего рода мужского позором есть его унижение.
Славский поглядел на Валентина, который стоял, слушал и, задрожав, бросился на кресло… пришёл к нему, тот был наполовину бессознательный.
– Но ради Бога, мужайся! – воскликнул он. – Сама судьба принимается за твоё спасение, вырви же себя из этого пекла… имей отвагу, имей решение – убеждаешься всё-таки!
Орбека ничего не говорил, был как убитый.
– Что мне делать? – спросил он, дрожа.
– Что? Немедленно уходить, собирать вещи, выехать и, не видя её, порвать… ежели с ней увидишься, не отвяжешься от неё; я знаю тебя, она тебя убедит, в чём захочет.
– А если она невинна? – проговорил через минуту Валентин, бросая на приятеля умоляющий взгляд.
Славский с сожалением пожал плечами… был одновременно гневный и тронутый.
– Я потерял голову, – начал Орбека, – не знаю уже, что делать, распоряжайся мной… что хочешь прикажи – исполню.
– Идёшь со мной, ко мне, – сказал Славский, – я еду за твоими вещами и бумагами, и если хочешь, буду сопровождать тебя туда, куда хочешь… Отпуск у меня в кармане.
Валентин ничего уже говорить не мог, но дал себя потянуть… прошли через многочисленное собрание первой залы, вышли на порог, хотели сесть в фиакр, когда вдруг Орбека вырвался, сделал знак рукой и убежал… в сторону своего дома. Славский, который уже одной ногой был в экипаже, обернулся… покивал головой и, разочарованный, пошёл домой.
Тем временем беглец, которого тянуло сердце, или, не знаю, какая-то страсть, прибежал прямо к себе, наверх… наполовину безумный. Люди, что видели его вбегающим, стояли изумлённые. На счастье, в покое не было больше особ, кроме Люльер, поверенной и приятельницы… и прекрасной Миры, сухой голосок которой, насмешливый, слышался издалека. Не из желания подслушать, потому что таким шпионством гнушался, но из-за какого-то страха Орбека сдержал шаги, собираясь войти в покой, из которого до него доходили голоса.
Как будто в ответ на вопрос или жалобу Люльер говорила Мире.
– Всё это мило, красиво, но это какие-то чрезвычайные вещи, которые кажутся мне более грозными, чем тебе. Если бы ты имела дело с человеком нашего света, обычаев, представлений, жизни, можно бы по крайней мере предвидеть события… но по своей собственной вине ты выбрала создание дикое, одинокое, наверное, сильных страстей, замкнутое в себе, не знающее света… а с такими людьми он n’est jamais sur de rien. Всегда это кончится катастрофой. Они это принимают всерьёз.
Что-то невыразительное отвечала на это Мира. Орбека слышал только сухой смех, сопровождающий слова и – вдруг вошёл.
Мира, которая лежала на канапе, немного вздрогнула… но обе женщины в своей жизни были слишком привыкшими к сюрпризам, чтобы не уметь сдерживать впечатления. Поглядели только друг на друга.
Валентин имел отвагу войти, и всю её исчерпал на этот последний шаг. Стоял как вкопанный…
– Вы больны, – спросила Люльер, – что так странно выглядите?
– Я? Да, я действительно болен… очень болен.
– Тогда почему лучше не ляжешь, чем как привидение людей пугать? – отозвалась с гневом Мира.
– Как раз решив лечиться, – сказал задетый этим тоном Валентин, – пришёл с вами попрощаться.
Люльер, поняв из самого тона, к чему клонится, живо встала.
– Не хочу быть свидетелем такой грустной сцены, – воскликнула она, – и ухожу.
Она непомерно живо завертелась, и шелест её шёлкового платья постепенно исчез в отдалении. Таким образом, они остались вдвоём, одни, и в течение долгого времени Орбека не мог найти слов. Мира думала ещё, что это будет дальнейшее продолжение сцены, вызванной ею самой – была, поэтому, спокойно
