забилось сердце, ещё сильнее теперь видела в нём Божье Провидение.
– А! Ты не ошибся, мой дорогой, – сказала она, – это очень достойный и добрый парень. Но ты помнишь, где он сидит, и узнаешь во второй раз?
– О! Уж это, не хвалясь, мне Господь Бог такую дал память, что, увидев раз человека, его всю жизнь буду помнить; и номер знаю, потому что его видел, а идя сюда, я подумал, что бы вам поведать. Мне очень жаль сделалось этого человека, потому что они всех таких молодых или в Сибирь, или в солдаты шлют, а уж эта солдатская доля для деликатного человека, я знаю, чем она есть.
И бедняга вздохнул.
– Только, милостивая пани, – сказал он тише, – не выдайте меня, что я вам говорил, так как они меня, как Бог Богом, по кивку расстреляли бы.
– О! Мой дорогой, – ответила обрадованная Ядвига, – никогда в жизни я никого не предала, а так тебе благодарна за твоё доброе сердце, что, пожалуй, признаться в этом не сумею.
– Если бы вы хотели, чтобы я ему доброе слово отнёс, то оно, может, могло бы к нему дойти так, что никто бы меня не поймал, но письма и иные вещи даже не думайте посылать, человека обыскивают, а, упаси Боже, нашли бы, тогда смерть.
– Однако же я знаю, что туда не раз бумаги доходили.
– Пожалуй, всё-таки очень маленькие, – сказал Томашек, кивая головой.
Так начатый разговор тянулся очень долго, потому что Ядвига с мельчайшими подробностями расспрашивала о той цитадели, из которой, согласно её убеждению, не был невозможным побег. Она, однако, так управляла своим расспросом, чтобы солдат не мог догадаться о цели.
О стольких чудесных побегах она читала в книжке, а свежо стоял в её памяти побег, который в своих мемуарах описал Орсини, что цитадель не казалась ей тем адом, из которого выйти уже нельзя.
Томашек рассказывал очень разумно, а из всего потока его соболезнований и речи чувствовалось такое утомление, такая тоска по деревенской жизни, что Ядвига догадалась, что обещанием избавления от солдатской неволи и жизни за границами края на купленном участке земли его можно будет побудить к наибольшим жертвам. В этот раз, однако, она не открыла ему своей мысли; старалась только ближе его узнать и пробудить в нём доверие.
Томашек так оживился и осмелел, что несколько слов, написанных на клочке бумаги, он взял с собой попытаться отдать их Каролю, а первого свободного дня обещал прийти и принести какие-нибудь новости о нём.
Щедро вознаграждённый, напоенный и накормленный, когда он уже собирался уходить, Ядвига его ещё задержала.
– Слушай, не над всей нашей землёй царит русский, много наших братьев живёт в Германии, там не намного лучше, но немного свободней. Кто знает, если бы ты только сумел вырваться, есть люди, которые тебе помогли бы бежать за границу, а там ты нашёл бы, может, кусочек земли, хату и святой покой.
У Томашка аж глаза заискрились.
– О, моя золотая панинка! – сказал он. – Что бы человек не сделал, дабы вкусить это счастье, но русские, как дезертира поймают, то его не расстреливают, но так его до смерти бьют розгами, что, прежде чем человек умрёт, должен снести адские муки… мясо кусками с живого отваливается…
– Всё-таки, – отвечала Ядига, – много сбежало и мало кого хватают, а есть добрые люди, что в таком случае спасают.
– Аж страшно говорить, – сказал Томашек, – но если человеку такая надежда улыбнётся, то ему уже покоя не даст, только постоянно в голове эта хатка, этот садик, как бы оно там жилось – по-Божьему, если бы сбросить этот московский ошейник.
– Вот, – шепнула Ядвига, – поразмыслите, а кто знает, может, и вправду сбудется.
– Только никто бы нас не слышал, – сказал Томашек.
На этом оба разошлись в надеждах.
Томашек, вернувшись в цитадель, иначе в ней стал рассматриваться, самая важная вещь теперь не ушла от его глаз, а, так как легко догадался, что главным образом речь шла о помощи этому узнику, нашёл способ и отдать ему записку, и принести бумагу с карандашом, и получить ответ. По правде говоря, он не всегда мог выйти в город и навестить панну Ядвигу, поскольку чаще всего вылазки могли пробудить подозрение, счастьем, офицеры, будущие на страже, нуждались в множестве вещей из города, которые не всякий солдат умел купить ловко и дёшево.
Томашек, всё исповедуя панне Ядвиге, напомнил ей и о том. Она дала ему денег, чтобы он мог, докладывая, немного дешевле и лучше выполнять поручения. По этой причине, не возбуждая подозрений, преимущественно Томашек был использован для походов в магазин, а при каждой возможности забегал к своей пани, чтобы поведать ей что-нибудь о заключённом. Тем временем также иными дорогами безрезультатно старались добиться освобождения Кароля, а, делая эти старания, узнали, что на него было обращено особое внимание, что его считали очень опасным человеком и освобождение пришло бы с великим трудом. Стало быть, тем более нужно было обдумать иные средства, прежде чем его не осудили на изгнание и не увезли.
Как кровная, с тёткой Кароля, достойной женщиной, женой мелкого урядника при складах соли, панна Ядвига взялась навестить узника, напрасно тётка, видя в том ужасный компромисс, старалась её от этого оттянуть.
– Душа моя, – восклицала она, ломая руки, – что свет скажет! Что свет скажет! Будут болтать, что ты в него влюблена! Разнесут! Очернят!
– Дорогая тётя, – отвечала Ядвига, – если скажут, что люблю его, то, по крайней мере, не солгут; не хочу, не думаю это скрывать. Впрочем, все эти паны, что добиваются моей руки и моего наследства, если бы даже сначала любила десятерых и была самым ужасным образом скомпрометирована, с позволения, такие подлые, что на всё глаза бы закрыли, лишь бы им за это заплатить.
Она горько усмехнулась и добавила:
– Об этом, на самом деле, и думать не стоит, замуж идти не собираюсь, а если бы мне пришла фантазия, выберу, которого захочу, и каждый на мне женится.
– Но тебя опозорят, – говорила тётка.
– Утешу себя тихим свидетельством моей совести.
Никакой мерой нельзя было оттянуть её от раз принятого решения навестить Кароля. В общем, доступ к узникам, запертым в цитадели, всегда был и есть довольно трудным. Не каждого дня впускают, не всегда можно получить желаемое позволение, а даже имея его, столько неприятных формальностей нужно пройти, чтобы на минуту при свидетеле увидеть побледневшее лицо, услышать равнодушное слово, что эта радость и дорого куплена, и наполовину становится пыткой.
Достойная тётка Кароля, хоть очень
