любила племянника, имела в доме столько дел с шестью собственными детьми, со своей бедностью и с довольно не любопытным мужем, что в её сердце было мало места для дальней родни, а в жизни мало времени на её опеку. Ядвига должна была ей помогать, ободрять, ходить и посылать, пока этого позволения не добились. С этой женщиной, которая под натиском ежедневной заботы только о своём муже, детях и хлопотах умела говорить, поехала скромно одетая Ядвига в цитадель, которую до сих пор только издалека видела.
Сердце её сжалось, когда она въезжала в эти стены, между которыми никогда не звучало слово милосердия, о которые столько напрасно выклянчивающих сострадания отбилось голосов. Всё, на что она смотрела, позволяло ей догадываться, что то, что было скрытым и невидимым, должно быть, было ужасным. Не столько, однако, стены, сколько лица людей говорили, каждое из них носило на себе пятно призренного служаки и жестокости. После долгого ожидания, после вынесенных страдающих взглядов этой массы, которая умеет во взгляде спрятать оскорбление, привели её, наконец, в залу, в которую не скоро вошёл бедный Кароль с солдатами. Старший офицер, как обычно, прислушивался к разговору, тётка, которая, не видя Кароля, довольно стоически переносила его страдания, при виде бледного лица первая расплакалась. Ядвига, хоть дрожащая и смешанная, делала вид спокойной и даже немного весёлой, чтобы ему своей грустью не увеличить ту, которую он имел в душе.
Кароль, хоть бледный, потому что люди и цветы взаперти бледнеют, имел мужественную фигуру и светлое лицо; уста его улыбались и Ядвига нашла его в сто раз более красивым, чем когда-либо. Когда его вывели из камеры, он вовсе не догадывался о том счастье, которое его встретило; вид Ядвиги чрезвычайно его пронял, но он должен был сдерживать чувства, дабы её не выдать. Зная положение и связи Ядвиги, он сумел оценить жертву, какую она для него сделала, догадался о трудности, с какой должна была бороться, на мгновение забыл, что он узник, и ему казалось, что ад перевоплотился в рай.
Сколько бы радости не могли дать её глаза, столько взор в сердце вливает. Свободный взгляд говорит непонятным для сбиров языком, когда из уст могут только политься слова равнодушные и обходящие правду. Рядом с урядником каждый узник должен был признавать себя почти счастливым, быть удовлетворённым всем, глазами только вольно на него пожаловаться и взглядом проклинать. Это посещение в цитадели, длительность которого была строго рассчитана, потому что сколько же бедных ждало такую минуту разговора, показались Ядвиге мгновением ока, вышла из него более грустная, погружённая в мысли, как если бы весь запас мужества и покоя отдала узнику, который вернулся в свою келью в действительности подкреплённый и более весёлый, чем из неё вышел. Кому-нибудь иному этот шаг женщины подал бы дерзкую надежду, Кароль, чувствуя живую благодарность, может, был чересчур гордый, чтобы тянуться мыслью в этот свет, выше которого себя чувствовал, хоть его не понимал. Но он оценил сердце Ядвиги и лучше понял эту женщину, которая не на словах только, но делом могла доказать чувства, и сказал себе, что если будет жить, никогда его сердце для другой не забьётся, что, отдалённый, останется верным ей до смерти. Тётка с неизмерным нетерпением, молясь, ожидала возвращение воспитанницы, а, когда вошла зарумянившаяся, взволнованная Ядвига, разгорячённая всем тем, что видела, тётка обняла её, словно она вернулась из очень дальнего путешествия.
На следующий день Томашек принёс записку, такую благодарную, такую очевидно написанную сердцем, что Ядвига почти устыдилась, что такой маленькой жертвой могла пробудить такое чувство. Поцеловав эту записку вместе с другими, сложила её на сердце и ни о чём уже не мечтала, только об освобождении Кароля.
Томашек, перед которым она не могла скрыть впечатления, какое производило на неё каждое его прибытие, догадался уже, какой таинственный узел связывал бедную девушку с этим грустным узником, который с такой добродушной улыбкой с каждым приёмом его встречал.
– Но вы знаете, – сказал он, – что я вас видел в цитадели, сперва не узнал, только потом уж, несомненно, догадался, как проведал, что паныча привели в зал.
– Где же ты меня видел? – спросила Ядвига.
– На дворе, я шёл с подносом и чайничками, почти с вами столкнулся, только не кланялся, потому что, пусть Бог убережёт, чтобы они узнали о моих знакомствах в городе!
– А ты их очень боишься? – спросила задумчивая Ядвига.
– Кто бы не боялся их кнута, – сказал Томашек, опуская голову, – суровые это бестии, как бы Бога над ними не было, но как человек с ними освоится, то так и видит, что это едва окрещённые медведи. Человеческим разумом и с Божьей помощью человек всегда с ними справится.
– А не слышал ли ты, – с опаской и бьющимся сердцем подбросила Ядвига, – что кто-нибудь из этих бедолаг, что столько там держат, убегал когда-нибудь из этой тюрьмы?
Томашек, не отвечая ничего, схватился за голову, поглядел на девушку, испуганный, и не скоро выпалил:
– Ещё, по-видимому, никогда такой практики не было, потому что человеку и в голову не придёт из-под стольких замков выбираться.
Панна Ядвига в этот раз особо не настаивала, но, прощаясь с ним, сказала ему только:
– Помните, Томашек, что, как этому пану хорошо служить будете, то уж я приготовлю вам хату и кусок земли в спокойном углу, куда не дойдёт московское око, и будете там сидеть остаток жизни, как у Бога за печью.
Томашек поцеловал ей руку, расчувствовался.
– А! Моя золотая панинка, – сказал он, – если бы это было правдой! Но в голове человека не поместится такое счастье. И где бы достать такую хату и землю, чтобы за них ничего не платить, и за них ничего не делать?
– Уж я тебе такую найду, только послужишь мне, Томашек.
Когда спустя несколько дней солдат пришёл снова, Ядвига пришла в недоумение от его лица, видя по нему, что он сильно о чём-то думал и над преодолением какой-то великой трудности работал. Когда все ушли, а в салоне осталась только тётка над работой в углу и Томашек с Ядвигой у двери, солдат потихоньку сам начал разговор.
– С той поры, как вы поведали мне о той хате, днём и ночью ходит по моей голове, и так я себе её ужу построил, что знаю все углы, а сердце моё к ней так бьётся, аж человек глупеет. Извините, панинка, страшное искушение, как дьявольское. Душа рада бы в рай, но грехи не пускают. Уж я догадался, о чём
