дочерей Евы; вот ещё раз прошу, не смейся, пан. Я уже приманила на свою сторону двоих солдат из отряда в цитадели, которые могут в этом помочь и способствовать побегу. Вещь неслыханно трудная, но из-за этого одного никто даже на мысль этого проекта напасть не может. Обоих солдат в награду этого самопожертвования нужно выкрасть за границу. Одному из них я обещала хозяйство где-нибудь на польской земле, но не под московской властью; другой москаль-старообрядец хочет попасть в Пруссию к более свободным своим братьям.
Она говорила это быстро, глядя якобы в какую-то книжку, словно самую банальную вещь. Млот едва верил своим ушам, стоял перед ней удивлённый и пристыженный, так что поначалу ответить даже не умел, кровь облила ему лицо, он хотел бы пасть к ногам этой женщины, которую так несправедливо подозревал. На глаза набежали слёзы, он схватил её руку и начал целовать, а Ядвига почувствовала упавшую на неё слезу. Только спустя мгновение он поднял голову, посмотрел, засмеялся и сказал:
– Вы – святая, мне не хватает слов, говорите, приказывайте, и хотя бы жизнь для вас мы не пожалеем.
– Но сперва освободим Кароля, – сказала она живо.
– Всё это сложится, – произнёс Млот, – об одной только вещи прошу: больше об этом никому ни слова. Солдат хотя бы в Китай безопасно перевезём. Я отнюдь не сомневаюсь в их доброй воле, но рад бы убедиться, отвечает ли рассудительность желаниям, хотел бы их увидеть.
– Ты думаешь, пан, отвечала Ядвига, – что они побояться и также хотели бы иметь дело с как можно меньшим количеством особ; но поскольку, пан, ты полностью на меня положиться не хочешь, когда они сюда придут в воскресенье, будь как-нибудь скрыт, чтобы выслушать разговор.
– Это, однако, странное стечение обстоятельств, – сказал через минуту молодой человек, – потому что мы как раз получили из цитадели некоторую ведомость, что бедному Каролю угрожает по крайней мере изгнание в Сибирь. Не знаю, откуда взялось это убеждение, что влияние Кароля было очень значительным. Его считают очень опасным и, хотя никакой вины ещё не нашли, за одни несколько книжек, которые у него забрали, собираются осудить или в солдаты или, по меньшей мере, на поселение в отдалённых губерниях.
У Ядвиги выступил на лице румянец беспокойства.
– Значит, нужно поспешить, – сказала она, – если у тебя есть какие-нибудь средства, старайся сначала договориться с ним, согласен ли он на побег.
Млот взял всё на себя и выбежал осчастливленный, Ядвига весь вечер была настолько веселее, что и тётка, которая причины хорошего настроения угадать не могла, и граф Альберт обрадовались этой неожиданной перемене. Подозревали бедную в какой-то скрытой перемене в чувствах, которым только-только непостоянные сердца поддаются.
Спустя несколько дней потом старый солдат явился один без переводчика, а Млот мог слышать разговор, прикидываясь братом Ядвиги. В течении того времени, которое прошло с последнего свидания, Никифор составил уже весь план побега, только было невозможно назначить день, потому что выбор его зависел от того, какой полк и какой батальон должен был быть на страже в цитадели. Недолго побыв, солдат ушёл, а Млот отвечал Ядвиге, что Кароль уже был осведомлён о проекте, но, несмотря на утомление тюрьмой, узник как-то вздрагивал от этого опасного шага, думая, что и так должен был быть свободным. Уговорённый приятель и декрет, какой его ждал, наконец склонили его к тому, что принял побег.
Через какое-то время, когда, казалось, уже всё складывается как можно удачней, в уме Ядвиги родилось сомнение и какое-то серьёзное беспокойство. Только теперь остыв от первой горячки, за сердце её схватил страх, что, бросаясь на опасное предприятие, не подвергнуть бы Кароля судьбе гораздо более страшной, нежели та, какая могла его встретить, если бы дело шло обычной дорогой.
«Кто же знает, – думала она, – а что, если его схватят? Что же мне останется в случае несчастья, которое подготовлю ему собственными руками?»
Одного дня эти страхи стали такими докучливыми для Ядвиги, что она хотела уже послать за Млотом и отказаться от всего. Однако же она немного успокоилась, когда вечером пришедший приятель Кароля самым торжественным образом заверил её, что через свои связи он как можно точнее составил план цитадели и может быть почти спокойным, что побег удастся. Одновременно он заметил Ядвиге, что после побега будет самый тщательный розыск его исполнителей, что в доме Ядвиги может быть ревизия и допрос, что каждый её шаг будет выслеживаться.
Об этом она заботилась, однако, меньше всего, и улыбнулась, а Млот думал, что напугает его.
– Будь, пан, спокоен, – говорила она, – терпеть сумею и молчать смогу. Если бы я в тюрьме могла заменить одного из тех, что могут быть деятельными, как же была бы счастлива. Но увы! Нас даже в тюрьму не берут!
Говоря это, она не предвидела, что кощунственная московская дерзость покусится на святых наших женщин, что и они пойдут закованные в цепи с побритыми головами в сибирские степи, что матерей отделят от дочерей, жён от мужей, что, соединяя позорные оскорбления с ужасными деяниями, Москва запятнает себя неуважением женщин, как осквернила себя неуважением костёлов.
Она не предчувствовала, что стояла на пороге той страшной минуты, подобной которой история не имеет, что вскоре должны были представиться перед глазами людей те картины необузданного безумия дичи. Ничего ещё в то время не знаменовало той бесстыдной распущенности, с которой Москва должна была двинуться на нашу несчастную страну, как если бы сама хотела между собой и Польшей выкопать пропасть, полную крови, трупов и пепла, которой никогда ничего заполнить не сможет.
Странная вещь, новость о смерти Николая наполнила всех какой-то радостью, как бы с той минуты должна была начаться новая эра, сам он, возможно, предсказывал бездарному сыну, что после его тирании он покажется более милостивым к измученным народам; но чем же есть это царствование Николая, те робкие его жестокости рядом с этим систематическим преследованием, исполнитель которого уже ни один царь, но весь испорченный народ, допускающий деспотизм? Кто же в то время мог предвидеть кровавую зарю, которая той ночью светила Польше.
День был пасмурный, в келье узника рассвет, цедившийся через стёкла, покрытые толстым слоем пыли, доходил тусклый и серый, в углах царила практически ночная темнота. Кароль прохаживался вдоль покоя по тем доскам, на которых шаги его предшественников оставили видимую дорогу страдания, его голова, свешенная на грудь, и наморщенный лоб велели догадываться о тяжёлых мыслях. Иногда останавливался и надолго забывался; хоть
