казалось ему адски долгой, а ведра, которое означало, что не ошибся, он не заметил. Правда, что в его глазах темнело. Томашек также рекомендовал идти медленно и внимательно, чтобы не встретиться со стражей, которая могла его зацепить. Дело было не в том, что его узнают, потому что все солдаты знать друг друга не могут, но чтобы избежать разговора. В случае вопроса Кароль должен был только махнуть рукой и, ничего не отвечая, не спеша идти дальше и прихрамывая.
На соблюдение этих всех предписаний осторожностей надлежало иметь много больше самообладания и хладнокровия, чем их имел Кароль в эти минуты.
Он приближался уже к двери во двор, когда в коридор с шумом вошёл офицер. Кароль, согласно предписанию, снял шапку, выпрямился и, опуская руку вниз, счастьем, нащупал ведро, которое как раз искал, не в состоянии найти. Офицер посмотрел на него, кивнул головой и пошёл дальше. Кароль невольно обернулся, чтобы посмотреть, куда он идёт, и ему показалось, что шёл в его камеру, но уже не было времени ни размышлять, ни отступать, и Кароль, взяв ведро, миновал часового и вошёл в высоко окружённый отовсюду двор. Дорожка, хорошо ему описанная и во всяком случае значительная, вела к воротам, у которых охраняла ещё одна стража, где-то за ней должен был ожидать Томашек и сопровождать побег до моста и ворот. Неподалёку за пригорком стоял экипаж.
Случай хотел выставить Кароля на несчастливые испытания, какие можно было в его положении пройти – отворились ворота и медленным шагом вошёл через них генерал Рожнов, разглядываясь в этом своём королевстве, в котором был паном жизни и смерти стольких несчастных людей.
На самом деле, Кароль уступил ему дорожку, снял шапку, выпрямился, как только мог и умел, но эта несчастная тряпка, которая перевязывала его лицо, привлекла на него внимательный глаз генерала. Кивнул ему, чтобы приблизился. Кароль не понял, генерал, склонный к гневу, начал кричать:
– Что это! Не понимаешь? Ты! Собачий сын…
Движением руки струсивший и раздражённый юноша едва имел столько хладнокровия, чтобы показать на уши.
– Что ты? Больной? Ха! Глухой… сто чертей! Зачем же тебя для службы используют! – крикнул генерал. – Скажи сейчас унтер-офицеру, пусть тебя запишут в лазарет. – И, оборачиваясь ещё после двух шагов, воскликнул ещё:
– Пошёл, пошёл!
Если бы он хотел поглядеть, как был выполнен этот его приказ и как не по-солдатски Кароль повернулся, несомненно, узнал бы в нём беглеца, но в ту же минуту забитое досками окно одной камеры, над которым выглядывала привлечённая криком бледная голова какого-то бедняги, привлекло его внимание и пробудило новый гнев. Он начал махать руками заключённому, который, не думая, что его заметили, недостаточно быстро умыкнул с его глаз. А выглядывать во двор – это уже преступление в цитадели. Весь этот шум пробудил даже стражу внутренних ворот, перед которым как раз должен был проходить Кароль с ведром. Солдат стоял с оружием у него на дороге, а когда подошёл, начал его, смеясь, зацеплять.
– Вот счастливец! – шептал он потихоньку. – Вот, по крайней мере, отдохнёшь в лазарете, если бы другой просил, то его туда не допускают, а у этого немного губа опухла и пойдёт на ложе лежать. Вот счастливец!
Припоминая, что в случае такой зацепки ему велели только рукой махнуть, Кароль использовал это средство, и медленно, хромая, потащился.
Теперь, не считая встреч, подобных первым, он уже был за более серьёзными стражами, но его беспокоило то, что офицер, с которым столкнулся в коридоре, казалось, шёл в его камеру. Это тем более было правдоподобным, что эта беспорядочно разбросанная солома могла дать повод для посещения.
Всё-таки надлежало спешить, поскольку могли дать тревогу и закрыть цитадель, прежде чем узник выскользнет за последние ворота. Поэтому Кароль, поставив ведро за забором, более спешным шагом направился к вдалеке стоящему солдату, которого принял за Томашка.
Когда его овеял свежий воздух и окружил более ясный день, когда за собой оставил замки и стражу, Кароль как-то почувствовал себя более свободным. Однако идти было нелегко. Ноги ещё дрожали и в голове кружилось, чувствовал шум в ушах и светлые пятна летали у него перед глазами, он шёл, несмотря на это, но, приближаясь к мнимому Томашку, он понял, что это был совсем кто-то другой.
Этот солдат начал ему говорить, но Кароль, не зная по-русски ни одного слова, снова только рукой махнул и шёл дальше. По широким дворам сновало немерено солдат, но нигде лица Томашка заметить не мог. Достаточно хорошо своею внешностью прикидываясь больным, шёл он так дальше, больше управляясь инстинктом, чем знанием места. Ибо совсем не помнил, каким путём его раньше вели среди всех этих зданий без характера, ничем не отличающихся и построенных в стиле казарм. Заблудиться было чрезвычайно легко, Кароль помнил только то, что постоянно должен идти в одном направлении. Как-то, хоть и не самой простой дорогой и не встретив нигде Томашка, который его ждал где-то в другом месте, он вышел на последний двор, ведущий к мосту. Счастьем, ожидающий его у вторых ворот Томашек как-то заметил его, узнал и, когда уже Кароль не ожидал встретить его, нагнал в дороге. В нескольких словах Кароль объявил ему, что, вероятно, вскоре может быть дан сигнал тревоги, потому что из повода посещения плац-коменданта и разбросанной соломы казалось, что туда послали офицера. Томашек был сильно испуган, но, указав дорогу Каролю, велел ему дальше идти одному, так как он для маскировки и спасения Никифора должен был задержаться. А хотя бы забили тревогу, он надеялся, что от этого сумеет убежать, лишь бы Кароль был в безопасности.
Итак, беглец поспешил к мосту, но в минуты, когда к нему приближался, услышал за собой сильный крик, шум, а вскоре потом и стук в барабаны. Нельзя уже было сомневаться, что побег открыли. На самом деле, эта разворошённая солома гораздо раньше выдала его, чем он ожидал. Плац-комендант, человек, чрезмерно привязанный к формам, хотя на месте великой истории из этого не делал, за позволение этого мнимого перестилания ложа дал строгий выговор офицеру стражи. Офицер немедленно побежал удостовериться на месте и полученный нагоняй с лихвой отдать своим солдатам. Тогда он, грозный и возмущённый, вбежал в камеру под номером четырнадцатым, а, заметив во мраке якобы лежащего узника, начал на него сначала ругать и кричать, чтобы немедленно вставал. Солома, гораздо менее людей уважающая законы, как-то не двинулась. Выведенный из себя офицер, раз и другой толкнул этот лежащий на ложе манекен, а когда и
