это не помогло, пнул его ногой. Один из ботинок, не очень хорошо прикреплённых к топчану, упал на пол. От этого зрелища, русский, который даже допустить не мог возможности подобного случая, совершенно опешил. Из места, откуда выпал ботинок, торчала солома, офицер толкнул, потом набросился на ложе и вся это кропотливо составленная фигура показалась ему совсем неправильной кучей потёртой соломы и одежды. Более хладнокровный человек, может, тут же вылетел бы и забил стражу, но русский был так разгневан, разъярён, что, прежде чем пришло ему на мысль выбежать в коридор и преследовать беглеца, начал с заядлостью издеваться над соломой, разрывать и топтать одежду, бросать ботинки, плевать, ругаться и т. п.
Только исчерпав все эти средства, немного первый его импульс успокоившие, он вылетел и, ничего никому не говоря, побежал прямо к коменданту. Хоть он встречал множество людей по дороге, а все видели на его лице отчётливо написанный гнев, никому ничего не сказал, коменданта не застал дома, поэтому пошёл ещё искать его, потом, когда его нашёл, был таким испуганным и разгневанным, что нескоро пришёл к слову. Начал говорить, тот его не мог понять, наконец, догадавшись уже о чём шла речь, также, как первый, обезумел от злости. Велел проводить его в камеру под четырнадцатым номером, а, придя туда, поддался несчастному искушению, не имея, кого бить, разбрасывания и топтания того, что нашёл на земле. Офицера тут же отдали под арест, стражу заменили и арестовали, и только потом выслали приказы закрыть цитадель, не впускать и не выпускать никого.
Когда ударили в барабаны, Кароль был на мосту, довольно спокойным шагом приблизился к последней страже, миновал её и, уже раньше предупрежденный, не пошёл в поворот Закрочимской улицы, но прямо перед собой. Надвигались густые тучи и, хотя вечер не был поздним, сделалось достаточно темно; в отдалении за наклоном холма Кароль заметил дрожку и догадался, что она ждала его.
Чувствуя, что тут же начнётся погоня, он был в большой неопределённости, сбросить ли мундир, который имел на себе, или оставить; он мог его выдать, но в некотором случае он мог защитить. Тут уже нужен был инстинкт, продиктованный Провидением, когда хочет спасти или погубить человека. Кароль рассудил, что в любом случае мундир был опасным. Убедившись, что солдаты из стражи и никто вокруг его видеть не могут, спешно стащил с себя эту одежду, бросил её под мостик и остался в одном сюртуке, шапка была в кармане.
Выполнив это, он как можно быстрее побежал к дрожке, в которой уже издали узнал Млота. Достигнув её, он бросился внутрь, чувствуя, что ему не хватает сил.
Действительно, этот один час тревоги и неопределённости так его сломал, что он долго не мог прийти в себя. На козлах заместо извозчика он заметил другого из приятелей, который, приветствовав его кивком головы, ударил бичом коня, и они спешно бросились в город, огибая его, потому что на простой дороге ожидали обязательной погони. Её в самом деле выслали, но так не скоро, что, когда солдатство разбежалось с приказом задерживать всех на дороге от цитадели, она уже была в центре города, где её среди множества повозок невозможно было найти. В течении всего времени, когда они галопом летели в город, потому что медленней стали ехать только в Иерусалимских аллеях, несмотря на всё своё мужество, Кароль не мог вымолвить ни слова. Отчасти причиной этого утомления было даже физическое ослабление и двухдневный голод, потому что в уста ничего взять он не мог, приготавливаясь к этому решительному шагу. Млот, далеко более опытный, чем он, и больше предвидящий, не забыл о бутылке вина, часть которой почти силой приказал ему выпить. Это, если не добавило силы, то, по крайней мере, немного его разбудило. Естественно, они поехали с ним не на прежнее его жилище, но в такой дом на Тамце, где никому в голову прийти не могло искать беглеца. Ядвига, которой Кароль был обязан своим освобождением, несмотря на старания Млота, желающего скрыть от неё день побега и избавить от страшного беспокойства, узнала или предчувствовала любящим женским сердцем эту ужасную минуту, в которой решалась судьба самого дорого ей человека. Тётка не была посвящена во все эти старания, но в этот день, видя Ядвигу бледной, прохаживающейся беспрестанно по салону, выглядывающей в окно, дрожащей от малейшего шелеста, бегущей к двери при каждом её отворении, должна была о чём-то догадываться. Напрасно хотела её отвлечь разговором, Ядвига отвечала недомолвками, вздохами и часто такими словами, которые только доказывали, что мыслями была где-то в другом месте.
– Но что с тобой, дитя моё? – спросила её неспокойно. – Не больна ли? Или что-то случилось? Ты что-то скрываешь от меня. Вижу по тебе, хотя бы скрыть хотела, что с тобой что-то, это меня хуже беспокоит, чем самая большая беда, потому что догадываюсь о худшей, может быть, вещи, чем в действительности.
На этот вопрос Ядвига отвечала, что ничего нет, что ни о чём догадываться не нужно, но тётка, хорошо её зная, недоверчиво покачала головой.
Ближе к вечеру пришло ещё несколько особ: серьёзный граф Альберт, Эдвард, Генрик Грос, и те также все сразу догадались, что что-то тяготело на сердце бедной Ядвиги. Вынужденная скрывать беспокойство, обычно живая, она впала теперь в разновидность какой-то горячки, которая делала её ещё более серьёзной.
Холодный на вид граф Альберт на этот раз был в экстазе, забывал политическую экономику, вздыхал и его тянуло на поэзию, с которой, как с редким гостем, сам не знал, что делать.
Ядвига призналась перед ним во всех своих вероисповеданиях, прямо противных его убеждениям, но её запал и возбуждение так были велики, ужасны, что даже Альберт почувствовал в себе как бы слабость к обращению. Он сравнивал её с Сибиллой Доминикина, над чем Грос усмехнулся, так так между той славной картиной, копии которой так распространились по свету, и Ядвигой не было ни малейшего сходства. Но известный экономист, который считал изобразительное искусство непродуктивным излишеством, немного занимался живописью и, когда о ней говорил, часто в этом роде совершал ошибки. Разговор был очень высоко настроенным и Ядвига не спускала с дверей глаз. Они резко отворились и вошёл воспламенённый Млот, который специально придал своему лицу великое выражение триумфа, чтобы по первому впечатлению на него узнать было можно, что пришёл с доброй новостью. Ядвига, бросив всех, побежала к нему и услышала, как он шепнул ей:
– Удалось.
– Свободен?
– Свободен.
– А, значит, завтра, несомненно, выезжает?
– Как это
