море плещется невдалеке, захочет она и пойдет на песчаные берега, опустится на колени и будет пить студеную воду и дивиться этой студености, когда вокруг знойное лето так и пышет жаром. Краснопеиха, точно что, видела кривенькую узкую улочку, а вот ни одной избы не умела разглядеть иль рощицы вблизи деревни, иль речки. Ничего не умела разглядеть, только что-то чернеющее близ синего моря, непамятливое, вот вроде бы и это было в ее жизни, да уж так давно, что не сыщешь в себе и малости от давнего. Вначале Краснопеиха пыталась что-то восстановить в памяти, но в той жизни, которою жила нынче, и подумать о чем-то было непросто, все суета, суета, и кончится ли она когда-то?.. Ах, если бы Краснопеиха могла ответить! Но скоро она и думать забыла об этом, однако ж обращение к далекому, смутному, что пришло не от прошлого, в ее жизни деревенского — всего-ничего, разве что однажды ходила в деревню девчонкой еще, побирушкой, просила Христа ради, случалось, подавали… а от прадеда, от тех, кого не знала, но кто, оказывается, помнил про нее, это беспокоило, повелевало иной раз делать вовсе не то, к чему привыкла, оборачивало ее к другому людскому ряду, отводя от заводских, ремесленных дел людишек, и прислоняло ко крестьянскому, по утру скрипящему телегами, груженными мешками со ржаной мукой и картошкой, растянувшемуся на полверсты обозу, ведомому усталыми мужиками. И она, прислоненная душевной сутью, что не всегда понималась ею самой, к чужой жизни, смотрела на мужичий обоз и чувствовала на сердце тоску, но не глухую, а светлую, от нее выть хотелось, но так, чтобы слезы не душили, не угнетали. И, когда Краснопеихе выпало ехать в деревню и оказалось, что та стоит на байкальском обережье, она не удивилась и охотно согласилась покинуть слободу. Но не все на море увиделось так, как желала бы, кое-что не поглянулось. Ну, к примеру, то, что для деревенского мира она не сделалась до конца своей, хотя бабы и не показывали этого, только себя-то не обманешь, чувствовала, кое-кто сторонится ее, не зря ж прозванье ей выдумали: «Цыганка…» Чаще за глаза ее так называли, но иной раз и в глаза, и по первости она обижалась, а спустя немного привыкла и уж не обращала внимания, сказывала: «Мало ли чего плетут…»
Нежданно-негаданно Краснопеиха открыла, что она жалостливая, и не перешагнет через свою жалость, а ведь раньше не примечала душевной в себе слабости. Но то раньше. А нынче… Велено ей рыболовецкой бригадой следить за лошадью, что крутит ворот на берегу, когда надо подтянуть невод. Дело нехитрое, хотя вначале предполагали приставить к нему Краснопея. Но тот заупрямился:
— Мне чего посерьезней требуется, чтоб я не на отшибе отирался, а находился среди людей.
— Ну и ладно, — сказали ему в бригаде. — Ищи чего…
По сю пору ищет, никому не ведомо, что?.. Впрочем, подчас он приносит в избу краюху хлеба иль кринку молока, вдруг да и подсобит кому, и отблагодарят люди.
Ну, отшили Краснопея, а его жена прослышала об этом, напросилась в бригаду коноводом. С тех пор и работает. Все бы ничего, да вот жалость в ней вдруг да и распахнется широко, тогда сядет на землю и ревмя ревет. Мужики спрашивают:
— Ты чего, баба?..
Она маленько помолчит и скажет, показывая тонкой рукой на лошадь, что все ходит, ходит по кругу:
— Каурку жалко, страсть как… Ить она, бедная, почитай, белого света не видит. Точно проклятая…
И то… Как же не проклятая, привели ее на берег, двухлетку неразумную, и с тех пор уж много лет крутит ворот, постарела, глаза слезятся, видят худо, тоскливые глаза… Когда Краснопеиха распряжет лошадь и пустит ее на попас, на зеленое покрывальце, та и не радуется вовсе, не проявляет нетерпения, спокойно выбредет на лужайку и щиплет травку с ленцой и без удовольствия. В такие минуты Краснопеиха жалела лошадь. Эта жалость становилась невыносимой, когда замечала, что лошадь, и травку-то пощипывая, словно бы ходит по кругу все в одну сторону, а в другую силком не затянешь, пробовала уж Краснопеиха, но куда там!.. — лошадь лишь мордой покрутит и опять за свое… Нету теперь для нее ничего на свете, только сделавшееся привычным хождение по кругу с утра до ночи, убери ворот, придумай для лошади несходную с прежней работу, она станет и ее вершить, забредая по кругу.
Краснопеиха, лишь только выпадала свободная минута, старалась подойти к лошади, потрепать ее по холке, нашептывая что-то неугадливое, грустное. От этих слов ей же самой и хотелось реветь, бывало что и ревела. К примеру, на неделе, потемну уж, пошла домой, пустив пеганку на попас, но вернулась с полпути, помнилось, что лешаки мучают лошадь, гоняют ее немилосердно, подтянулась к тому месту, где травка зелена и посверкивает в лунном свете, где лужок еще в силе, не примят ничьим наследьем, раскинулся версты на две бедовый, упирающийся в темную стену леса с одной стороны, а с другой — сбегающий к синему морскому урезу, тогда и увидела такое, что на сердце заломила от боли и… заревела в голос, обливаясь солеными слезами. Детки ее, все пятеро, а не лешаки, крутились возле лошади, заскакивали ей на спину и, хлеща хворостиной по неостывшим запотелым бокам, норовили раскатить ее, разогнать, и, когда удавалось, кричали истошно, хохотали, подпрыгивая и держась друг за друга, чтоб не упасть. Краснопеиха не сразу сдвинулась с места и поспешила на помощь старой лошади, а потом долго кричала на пацанву, размахивая руками, и та смотрела на нее с недоумением и не могла понять, отчего маманя не в себе?.. Но вот старшой сказал, грустно потупясь:
— А батянька-то не влал, и вплямь маманя у нас того… повелнулось у нее в баске.
— Я те покажу, повернулось! Я те покажу!.. — воскликнула Краснопеиха и кинулась за старшим. Но не догонишь расторопного, остановилась, опустилась на колени, пуще прежнего заревела. Надеялась, пацанва подойдет, пожалеет мать, но та лишь потолкалась на лужайке и подалась в деревню. Краснопеиха заметила, как меньшой часто оборачивался, и в глазах у него блестели слезы, но и он утянулся за пацанвой. Когда ребятня скрылась за ближним леском, Краснопеиха перестала плакать, задумалась; в ее мыслях не было радости, странно, ребятишки еще невелики и в каждом из них, в облике ли, в норове ли, о чем матери и знать, родное, понятное до самого донышка, вот взяла бы на руки кого-то из них и целовала бы, целовала, но
