Старый сгоревший Зимний Дворец воздвигался восемь лет: 1754—1762.
Выстроенный в четыре года (1797-1801) Михайловский замок, который Павел I хотел сделать своей резиденцией, но вместо того нашел в нем смерть, — сдан был в совершенно нежилом виде, и только упрямство безумного Павла могло настаивать на водворении царской семьи и двора в этой груде мокрого кирпича, спешно наваленного на болото... После убийства Павла дворец опустел на 20 лет, покуда не учреждено в нем было Инженерное училище.
Мраморный дворец, с его совсем незначительной территорией, воздвигался 17 лет (1768—1785) при постоянной работе 5.000 человек.
Казанским собором территория в несколько сот квадратных саженей застраивалась одиннадцать лет (1800—1811).
Я беру образцы только спешного монументального творчества, такие, в которых не жалели ни средств, ни рабочих рук и сил, эксплуатируемых в условиях русской трудовой невзыска- тельности, в которой наш рабочий превосходит всех других в Европе, и не допускались перерывы в строительстве. Тянувшиеся десятками лет сооружения таких сравнительно незначительных памятников, как храм Воскресения в Петербурге или храм Спасителя в Москве, общеизвестны...
Последнее здание наводит меня на некоторую догадку. Не произошло ли с Золотым Домом той же метаморфозы, какую было суждено пережить в своем осуществлении московскому монументу Отечественной войны? Известно, что, по первому гениальному проекту Витберга, Храм Спасителя предполагалось возвести на Воробьевых горах, где уже были начаты земельные работы под фундамент храма-колосса, долженствовавшего быть новым чудом света... Но Витберг, оклеветанный, впал в немилость и отправлен был в ссылку. Храм Спасителя перебрался с Воробьевых гор в Москву, в виде весьма некрасивой и гигантской часовни, стилем своим свидетельствующей лишь о бездарности архитектора Тона и поразительной скудости художественного воображения в эпохе, которая такую всесовершенную казенщину могла принять за символ своей религиозно-патриотической мысли... А на Воробьевых горах осталось городище: рытвины, насыпи, следы каменной кладки. И это все, что мы имеем от Витбергова храма, вдохновенный план которого восторженно рассказывал нам Герцен.
Те жалкие бугры у подошвы Эсквилина, соприкасающиеся с Колизеем, которые слывут в современном Риме остатками Неронова Золотого Дома, наводят меня на мысль, что судьба Целера и Севера была не счастливее судьбы Витберга. Они успели только произвести земляные работы, может быть, положить некоторые фундаменты, возвести помещения для администрации, необходимой строительному городку с многотысячным населением рабочих, быть может, даже какой-нибудь временный дворец-павильон, вроде тех, которые сооружаются на выставках... (См. прим, в конце книги.) По настоящему же планированного дворца своего осуществить они не успели, за смертью Нерона и последовавшими смутами..
Что дворец при Нероне остался недоконченным, свидетельствует Светониева биография Отона, который в 69 году потребовал от сената ассигновку в 50 миллионов сестерциев (5 милл. рублей) на его достройку и отделку. И я думаю, что Нерон никогда не селился в тех частях Золотого Дома, которые были готовы, если были таковые, и никогда не произносил приписываемой ему пышной фразы о жилье, наконец, достойном человека. Или, если и произнес ее, то — в будущем времени, рассматривая план постройки, а не в настоящем, въезжая в готовый дворец. Один из его преемников и великий его поклонник, Вителлий, наоборот, нашел — едва через год по смерти Нерона — Золотой Дворец в виде, совершенно недостойном служить жилищем императорам. И, наконец, Флавии застали Золотой Дом уже в таком жалком состоянии, что предпочли прекратить и ликвидировать постройку и некоторые части ее обратили в общеполезные учреждения (термы). Озеро спустили и на осушенной площади выстроили колоссальный амфитеатр Флавиев (Colosseum). Здание это — беспримерно гигантское само по себе, но, по отношению к Золотой Вилле, не более, как малая часть ее, строилось около десяти лет (открыто при Тите в 80 году по Р.Х.). На пустырях Целия разбили народный парк. Веспасиан был человек прижимистый, скупой и таких подарков зря не делал. На тебе, Боже, что нам негоже, — по этой логике дарить он мог, этот удивительный император-буржуа, обандероливший даже отхожие места, но — не иначе. Если Флавии так щедро распорядились площадью Золотого Дома, то, значит, им самим ее обстраивать было не в подъем, а пустырь, вопиявший о заполнении, им был в тягость. В первой главе этого тома приводилось стихотворение Марциала, как будто написанное очевидцем Золотой Виллы. Но, вчитываясь в эту эпиграмму, как и в другие (приводимые Светонием) на ту же тему, не трудно видеть, что они, с одинаковым удобством, могли иметь в виду и, просто, план Целера и Севера, конечно, в это время общеизвестный, — и главное — громадную площадь отчуждения, произведенного Нероном после великого римского пожара 64 года и возвращенного народу Флавиями...
Та же судьба, что в зодчестве, преследовала память Нерона решительно во всех отраслях деятельности, в которых могла и должна была отразиться его личность.
Он был плодовитый и образованный (doctus Nero — у Марциала) поэт, но, вопреки правилу, что scripta manent, мы знаем только один стих, несомненно принадлежащий Нерону:
Colla Cytheriacae splendent agitata columbae.
(Сверкает, при движении, шея голубя, посвященного Киферской богине.)
Стих этот сохранен Сенекой (Quaest. nat 1.5.) с аттестацией: ut ait Nero Caesar disertissime, — «как превосходно выразился Нерон Цезарь». Несколько стихов Нерона, настоящих или ложных, сохранились у схолиастов Персия и Лукана, полустих у Светония в «Жизни Лукана», нам известной лишь отрывком. Словом, из литературного наследства Нерона до нас дошло лишь 81/2 гекзаметров, из которых наверное принадлежит ему только один.
Он был певец и актер... Рецензию об его искусстве мы имеем лишь в греческом памфлете, ложно приписываемом писателю II века (Лукиану).
Он был владыкой величайшей империи, какая когда-либо жила под солнцем, — ив римском законодательстве от него не осталось ни единого достоверного следа государственной деятельности, обращенной на внутреннюю ли политику, на внешнюю ли. А, между тем, сами римляне последующих поколений находили, что первые пять лет Неронова правления — счастливейшая эпоха в истории империи. А восемнадцать веков спустя, великий цезарь XIX века, Наполеон сказал о Нероне блистательный свой афоризм: «Si le peuple regretta Néron, c’est que, pour le temps, la bonté des institutions l’emportait sur les crimes de l’homme» (Если народ сожалеет о Нероне, то это потому, что, в условиях того времени, доброкачественность государственного строя искупала личную преступность государя). Блистательный, но — гипотический столько же, как и все — о Нероне. Мы не знаем его законодательства. Оно до нас не дошло. А то, что приписывают ему в этой области Тацит, Светоний и Дион Кассий, иногда утопично, часто непрактично, но решительно ничего дикого, либо возмутительного не заключает. Напротив, говорит о мягкой (по эпохе своей) власти и гуманном настроении законодателя. Если в том нет заслуги Нерона, а повинны Сенека и стоики, то, — я говорил уже, — оказывается, что, во всяком случае, Нерон умел слушать добрые советы и приводить их в исполнение.
В третьем веке Тертуллиан, полемизируя с вооружившимся против христиан государством, язвительно упрекает, что все Нероновы законы были упразднены, за исключением тех, которые он издавал против христиан. Но историческая критика давно уже выяснила, что Нерон никогда не издавал и не мог издавать никаких законов против христиан. Если еще можно сомневаться в том, что, может быть, все-таки, было какое-то гонение, то это-то уже в настоящее время бесспорно: законодательных актов, направленных против христиан, первый век не имел.
Итак, даже для писателя уже III века Нерон-законодатель — существо легендарное, мифическое, которому приписываются мифические акты. Фантастические Нероновы законы против христиан, может быть, и были в руках полемистов-апологетов, в том числе и Тертуллиана, но цена им — не больше, чем подложному указу Алексея Михайловича против немцев, приходящих на Москву, мнимому завещанию Петра Великого, либо «золотым грамотам» шестидесятых годов XIX века... Это могло быть только «творимой легендой» и самозванством.
