Словом, перед нами престранный исторический призрак, о котором мы очень мало знаем наверное такого, что он действительно делал, и, наоборот, необычайно много такого, чего он наверное не делал, либо, если делал, то не в том виде и не с той окраской фактов, как оставили нам картину древние авторы. Из последних ни один не заслуживает безусловного доверия, потому что все они — либо политические враги династии Юлиев-Клавдиев, в лице Нерона истребленной; либо индифферентисты много празднейших поколений, собиравшие анекдоты о
Нероне, когда победоносная политическая вражда и ненависть уже сделали свое дело и истребили из образа последнего Юлия- Клавдия все, может быть, и немногочисленные, но, все же, положительные черты, которые в нем имелись, и оставили только отрицательные ужасы и черную краску...
Кто желает ознакомиться с процессом, как это делается, пусть даст себе труд прочитать биографии представителей истребленной сербской династии Обреновичей, вышедшие из среды сторонников династии-победительницы, дома Карагеоргиевичей... Даже при наличности книгопечатания, когда scripta manent по преимуществу, возможной оказывается такая лубочная разрисовка павших монархов, что лет через 50, как Тацит, или лет через сто, как Светоний, историк остановится перед фигурой Милана Обреновича, пожалуй, не в меньшем недоумении, чем перед памятью Нерона: что за историческую загадку являет собой этот кафешантанный государь? каким образом он мог княжить и королевствовать? почему от него не осталось никаких следов, кроме легенд у историков-памфлетистов, да столь же лживых панегириков какого-нибудь огорченного приверженца, уцелевшего от белградской бойни 1903 года?
Или, если не убедителен образ современный, проследите за видоизменениями образа Бориса Годунова в ХVІІ и XVIII веках... Драматург нашего времени (кн. В.В. Барятинский) дал ему имя «Светлый царь», а 75 лет тому назад даже Пушкин, прозревший глубину этого человека, смел взывать только о сострадании к угрызениям его совести. А в невежественной массе русского простонародья до сих пор не трудно найти людей, уверенных, что, в неделю Православия, Бориса Годунова, как убийцу царевича Дмитрия, проклинают вместе с Гришкой Отрепьевым, Стенькой Разиным, Иваном Мазепой и прочими врагами династии-победительницы русского XVII века...
Историческую личность Нерона приходится почти всю целиком воссоздавать экзегезой, потому что самое правдивое и верное слово о его жизнеописаниях сказал Иосиф Флавий. Я приводил его в свое время. Смысл его тот, что по смерти Нерона, врагами покойного государя было столько налгано из ненависти, а друзьями его из благодарности, что весь этот материал не заслуживает никакого доверия.
Я нисколько не затрудняюсь примкнуть к апокалиптической теории, узнающей Нерона в «звере из бездны» Иоаннова Откровения. Уже само название моей работы показывает, как положительно я отношусь к этой гипотезе. Но мы знаем хорошо, что греческий мир не подписался под этим иудео-христианским приговором, и прошло девятнадцать веков после смерти Нерона, прежде чем загадочное число «зверя из бездны» было не только прочитано, но и утверждено исторической критикой почти что непоколебимо... Но апокалиптическое исследование я, как предупреждал уже, оставляю до «Арки Тита». Здесь достаточно будет отметить, что Нерон — образом своим — как бы раздвоил мировоззрение своего века. Мифотворчество старой цивилизации, умирающей, в которой dives обозначал богатого и святого, осыпало его могилу цветами. Мифотворчество цивилизации новой, нарождающейся с тем, чтобы провозгласить: dives aut iniquus aut haeres iniqui, богач или сам насильник или наследник насильника (Бл. Иероним), — звать мир к отречению от земных благ и вознести на пьедестал блаженство алчущих, жаждущих, страждущих и нищих духом, — создало из образа Нерона «зверя из бездны», «антихриста»... Но оба мифотворчества суть не более как именно мифотворчества. Путь внимательного исторического анализа и критической экзегезы приводит нас к одному твердому убеждению:
— Нерон не был чудовищем, каким остался он в Тацитовой летописи, у Светония, Диона Кассия и позднейших писателей, — ни тем добрым и чуть ли не благоразумным государем, каким хотят его изобразить германские апологеты-империалисты, с Германом Шиллером во главе... Это был просто весьма неталантливый политически и равнодушный к политике, заурядный государь-эгоист, с пришедшимися не ко времени эстетическими наклонностями, который, безобразно растранжирив государственную казну, создал тем династический кризис, а, почувствовав его, не пожелал добровольно убраться со своего места, но — своя рубашка ближе к телу — принялся упорно защищаться. Защита велась — по нравам века: кровавая и беспощадная, и казни вторгались даже в недра собственной семьи цезаря. Это ужасно, но — бывало и до Нерона в веках язычества и иудейства, и после Нерона в веках христианства, претендовавших на мораль, предпочтительную и превосходную над нравственным уровнем остального человечества. Мы знаем, что, в новейшие века, Тацит, Светоний и Дион Кассий — в особенности же, первый из них, — были литературными сообщниками политической оппозиции в веках упроченного деспотизма, и XVIII век питался их аргументами и примерами для своей освободительной работы и полемики против тирании Бурбонов и германских князей. Но тот же XVIII век, устами Монтескье, Вольтера и, наконец, Наполеона, подверг сомнению одностороннюю черноту отрицательных образов Тацита. Именно потому, что видел он трех Людовиков, принца-регента, Августа Саксонского, Елизавету Петровну, Екатерину II, — и, будучи свидетелем, как оттенками в два цвета отливали порфиры этих позднейших Августов, Тибериев, Каев, Клавдиев, Неронов и Агриппин — скептически относился и к той возможности, чтобы настоящие Август, Тиберий, Кай, Клавдий, Нерон и Агриппина отливали только в один...
В чрезвычайно тенденциозной, но богатой полемическим материалом, книге весьма начитанного бонапартиста Дюбуа-Гюшана «Тацит и его век», во главе «Общественное мнение», приведена поучительная параллель «свободы смеха» при Нероне (многочисленные факты этого рода были своевременно отмечены мной) и неволи смеха при Людовике XIV. Иезуитская семинария в Клермоне (College de la Société de Jesus) переименовалась, чтобы польстить королю, в Коллегию Людовика Великого (College de Louis le Grand). Один из семинаристов, возмущенный кощунственной лестью, мальчик шестнадцати лет, отметил низкопоклонство, которое правильнее было бы назвать даже идолопоклонством, язвительной эпиграммой:
Sustulit hinc Jesum, posuit insignia regis
Impia gens; alium nescit habere deum.
(Нечестивцы удалили отсюда Иисуса и водрузили на его место герб короля; это племя знает, что есть у него другой бог.)
За эти два стиха ребенок заплатил тридцатью годами заключения в Бастилии. Дат и Деметрий, бросавшие в лицо Нерону дерзкие остроты с намеками на его преступления, — оставались, по словам Светония, почти безнаказанными: очевидно, «антихрист» умел принимать обиды хладнокровнее и прощать их легче, чем «христианнейший король» Франции...
Из императора этого христианская теократическая легенда, воспользовавшись дошедшими до нее памфлетами стоической аристократии, создала символ злоупотребления властью и пугало, которым всегда пользовалось самовластие, имевшее любезность быть не зверским, чтобы напомнить обществу, им управляемому, что бывало и может быть также и зверское самовластие, и вот как вы счастливы, что живете не под его свирепым, а под моим кротким скипетром. И, таким-то образом, в веках союза теократии с аристократией, память человека-символа обрастала мифом, пока совершенно и бесследно в мифе не утонула.
Идеей моего «Зверя из бездны» была, конечно, отнюдь не апология Нерона и не оправдание его, как исторического характера. Но — лишь показание того, что «зверь из бездны» совсем не исключительная какая-нибудь фигура в ряду исторических представителей самовластия, а вполне естественная, законная, непременная, и — быть может — даже менее выразительная в своих отрицательных чертах, чем великое множество самовластных владык, оставшихся в памяти истории и народов с гораздо лучшей репутацией.
