— Или Россию из Европы, что намного лучше.
— Или Россию,— с чувством подхватил Виттиг.— Во всяком случае мы ничего не теряем.
— Тихо! — Траутмансдорф предостерегающе поднял палец.
«...спровоцированные коммунистами беспорядки на улицах Мадрида и Барселоны...» — берлинский диктор перешел к обстановке в Испании.
В настороженную темень притихшего города шарахнулись пронзительные лучи фар. Черный «Линкольн» комкора Фриновского прошелестел, взметая снег, мимо Политехнического и, не сбавив скорости, свернул на улицу Куйбышева, где в доме № 14 ночь напролет тускло светились занавешенные окна.
Командующий пограничными войсками страны всласть поспал до полудня, но поздний ужин с водкой и коньяком вновь выбил его из режима. Звонок Ежова окончательно развеял надежду на нормальный отдых.
В отличие от Фриновского, Ежов нисколько не тяготился переходом на ночную смену. Перераспределение жизненных ритмов далось ему с незаметной естественностью, стало неотъемлемой частью той воодушевляющей нови, что олицетворяла все советское: энтузиазм, самопожертвование, бескомпромиссная борьба за светлые идеалы.
Он благоговел перед вождем в большом и малом, бесследно растворялся в сиянии его лучезарного облика. Даже присутствуя на ночных допросах, когда сменяющие друг друга бригады следователей держали на «конвейере» обезумевших от многодневной бессонницы арестантов, Николай Иванович ощущал вдохновенный прилив бодрости. Вся страна жила по новым часам: пограничники, сталевары, колхозники. Непрерывная плавка, круглосуточная уборка, постоянная бдительность. Сама природа преклонилась перед сталинской волей, взломавшей проклятое прошлое, развеявшей по ветру прах его привычек и предрассудков. Понадобилось — и мы поставили на дежурство ночь. Захотим — и нам покорятся полярные льды.
Свет мудрости, всепобеждающая ясность гениальных идей. Не останется ни единого темного угла, ни единой укромной дыры. Отовсюду будет выметен железной метлой коварный, притаившийся враг. Он многолик, и имя его — легион. Нет такой мерзости, на какую бы он не пошел в оскале звериной злобы. Порожденный мглой во мгле и таится, вспоенный ядом лжи источает смертельный яд. Видеть сплошь и рядом, знать, ежесекундно помнить, что под маской человека скрывается опасная гадина. Правде чужды колебания, ибо безграничная вера в правоту великого дела и есть правда. И она беспощадна по сути своей. Конспекты сталинских выступлений давали исчерпывающие ответы на все вопросы жизни, втиснутой в ранжир номенклатурной субординации. Кумачовые ширмы лозунгов наглухо отсекали любую память о прошлом, а вместе с ней — и сомнения.
Ежов работал с лихорадочной поспешностью, толкавшей на новое ускорение. Постоянная готовность, как живительный кислород, подстегивала сердечный мотор. Ощущение победного роста требовало полной самоотдачи, абсолютного слияния с символом веры. Самолеты рвались в стратосферу, ширилось стахановское движение, убыстрялась ротация кадров. Москва рукоплескала новым и новым, вчера еще никому не известным героям. Личный успех умножался набиравшим крутой размах победным валом.
Впервые Николай Иванович встретился со Сталиным в Сибири в двадцать восьмом году. Вождь заметил скромного партийного функционера из Казахстана и прозорливо угадал раболепную преданность, переполнявшую все его неказистое существо. Маленький рост, увлажненные счастливым волнением взоры, жалко обозначенные широковатой гимнастеркой костистые плечи — даже внешность оказалась на пользу. В глазах Сталина она удачно дополнила скромную чистоту под стать биографии: выходец из бедной рабочей семьи, комсомольский активист, партийный работник. Ежов с его простецки зачесанными назад волосами и восторженной улыбкой был виден до донышка. И судьба его определилась.
Через несколько месяцев последовал неожиданный перевод в Москву на должность заместителя наркома земледелия, а год спустя он уже заведует Распредотделом и Отделом кадров ЦК. Столь же стремительно следует продвижение и по выборной линии: от делегата с совещательным голосом на Шестнадцатом до члена Центрального Комитета на Семнадцатом съезде. Головокружительный взлет идет по нарастающей: член Оргбюро ЦК, заведующий Промышленным отделом ЦК и заместитель Председателя КПК, плюс к тому член Исполкома Коминтерна. Влияние Ежова ощущается на всех этажах партийного и государственного аппарата. Особенно в кадровых вопросах, где он удивительно преуспел в изощренном искусстве тайной осведомленности. Любое попадавшее на стол вождя личное дело Николай Иванович мог дополнить своими данными.
В тридцать пятом году он становится одним из секретарей ЦК и Председателем КПК. Уже поговаривали, что на ближайшем пленуме его введут в Политбюро, но у Сталина были свои резоны. Он поручил Ежову контроль за деятельностью НКВД. Опытный кадровик быстро разобрался в новой обстановке и приобрел необхо димые навыки. Теперь, когда полным ходом шла подготовка открытого процесса, рассчитанного на широкий захват, он уже активно вмешивался в ход следствия, держа под постоянным прицелом его витки.
Основное внимание, как и прежде, уделялось аппаратной работе. Здесь опыт Николая Ивановича оказался поистине бесценным. Понаблюдав за людьми, он выделил узкий круг доверенных лиц. Чаще других в его кабинеты — на улице Куйбышева и на Лубянке — вызывались Заковский, Люшков, Реденс и Ушаков, о чем Ягода иногда узнавал окольными путями. Наркому оставалось одно: терпеливо ненавидеть, тая гнетущие мысли.
Проведав, что секретарь ЦК начал приближать к себе командующего пограничными войсками Фриновского, Ягода лишний раз убедился, что почва уходит из-под ног. Она сделалась ненадежной и скользкой, словно пронизанный пустотами лед, который уже трещит под неудержимым натиском ледокола. Ожидание неминуемого удара разъедало душу, как кислота цинковую батарейку. Последнее время Сталин принимал Ягоду только в присутствии улыбчивого карлика.
Хладом небытия веяло от этой тихой улыбки.
Напрасно поднаторевший в жесткой борьбе Генрих Григорьевич винил во всех своих бедах выскочившего из грязи в князи соперника. Ощущая могучую поддержку, Ежов не испытывал к нему личной вражды. Догадываясь по ряду признаков, что грозный нарком постепенно выходит в тираж, он шел своим курсом, проложенным провидческим гением вождя. Пока идет следствие, замены в команде, очевидно, не предвидится, а после процесса обозначится иная реальность. Какой ей быть? Делиться намерениями не в привычке хозяина. Он один прозревал грядущее, и завтра каждого принадлежало только ему. Неотторжимое от постов, казенных дач, спецпайков и квартир со всей обстановкой, оно могло однажды не наступить.
Все ходили под богом, и каждый, пока не грянет срок, мог полагать себя любимцем судьбы. Абсолютная зависимость от животворного источника предполагала полную разъединенность.
Фриновского Ежов встретил с обычным радушием. Выйдя из-за стола, протянул для приветствия обе руки и сам проводил на диван.
— Поди, совсем заработались? Ишь, осунулся... Нехорошо, нехорошо,— ласково попенял он,— нужно уметь отдыхать. А не испить ли нам по стаканчику чая? Крепкого-крепкого и с лимончиком?
Вместе со стаканами в мельхиоровых подстаканниках подали птифуры и гору бутербродов с колбасой, осетриной и семгой.
Есть Фриновскому ничуть не хотелось. Приходилось, однако, делать вид, что действительно заработался, до чертиков устал и проголодался.
— Может, водочки? — догадливо прищурился Николай Иванович.
После стакана зубровки пошло живее.
— Я чего хотел спросить? — Ежов доверительно тронул Фриновского за колено.— Что там у вас в Шепетовке произошло?
— У нас? — встрепенулся комкор.— Не у нас, Николай Иванович. Мы тут сбоку припеку. Пропустили по договоренности с иностранным отделом, а там уж они сами прошляпили. Вроде несогласованность получилась... Вместо наблюдения взяли, как говорится, за шкирку. Правда, сразу же спохватились, но сами понимаете...— он досадливо махнул рукой.— Сплошная кустарщина.
— У меня немножко другие сведения.
— Ну? — Фриновский закашлялся и побагровел.— Я сейчас же свяжусь по ВЧ с округом, Николай Иванович, и уточню.
