— Злодеи, за что мучаете?! — По голосу в крикнувшем эти слова без труда можно было признать Рощина.
Солдаты с рунтами бросились к толпе, но и без того плотно стоявшие люди еще ближе потеснились друг к другу. Старания рунтов оказались напрасными.
С бунтом на Выксуни было покончено. Убедившись, что на ближних заводах и расположенных вокруг них селах все спокойно и жизнь продолжается своим чередом, Баташев направился в Унжу — решил там проверить, нет ли подозрительных людей. Но он беспокоился напрасно. Ни в одно из заокских селений посланцы Пугачева не доспели, не дошла сюда и молва о его действиях против помещиков и екатерининских чиновников в защиту крестьянского люда. Здесь народ безмолвствовал.
Андрей Родионович побывал на домнах, обошел молотовые фабрики — работные встречали его, как и прежде, раболепно. Настороженный глаз заводчика ни в ком не заметил духа строптивости, непокорности, и это настроило его на мирный лад. Особенно доволен остался он от посещения литейного двора. Приставленный в свое время по его приказу к Бруннеру мастеровой оказался смышленым парнем. Он быстро перенял у немца искусство лить из чугуна котлы, кастрюли, сковородки и теперь хорошо справлялся с делом.
Можно было возвращаться домой. Но перед отъездом Андрей решил порыскать по полям, поохотиться на волков. Собачьи своры по его приказу содержались при каждой заводской конторе, исправно получали свое жалованье и егери. Отдав нужные распоряжения и хорошо поужинав, Баташев лег спать. Почуявшие охоту собаки повизгивали и некоторое время не давали ему уснуть. Потом они успокоились, и он забылся чутким, но крепким сном.
Утром старший егерь доложил, что к охоте все готово, загонщики уже находятся на местах. Баташев выпил натощак стакан водки, закусив малосольным огурцом, снял со стены приготовленное с вечера ружье и вышел на крыльцо. Егери ожидали его.
Был ранний час. Волчица, облюбовавшая укромное место в кустах, среди кочкарника высохшей болотины, еще с вечера почуяла что-то неладное. Все лето здесь ее никто не тревожил. Здесь она ощенилась. Сюда приносила добычу своему выводку, учила большелобых пока неуклюжих волчат впиваться зубами в горло еще не успевшего остыть барана, рвать его густую, местами свалявшуюся шерсть, добираясь до вкусного нежного мяса. Теперь вдруг откуда-то появились люди. Близко к логову они не подходили, но ветер доносил их голоса и запахи. Положив голову на сытых, мирно спавших детенышей, волчица беспокойно ворочалась, временами глухо ворчала. Инстинкт подсказывал ей, что нужно уходить, но она не смогла покинуть волчат: материнское чувство сильнее.
Издали послышался лай собак. Мускулистое тело волчицы напряглось. Она приподнялась, потом снова легла, не зная, что делать: оставаться, чтобы здесь защищать детей, или бежать, увести людей и собак в сторону от логова.
Тем временем люди готовились к нападению на нее. Егери расставили цепью согнанных со всей округи крестьян, роздали им трещотки и дудки.
Подъехав, Баташев посоветовался со старшим егерем, где ему лучше встать, и в сопровождении двоих доезжачих направился к указанному месту. Сняв с плеча ружье и передав его доезжачему, он попробовал, легко ли вынимается из ножен кинжал, и махнул платком. В тот же миг поле огласилось множеством голосов, оглушительным треском трещоток, свистеньем дудок. Загонщики полукругом двинулись к логову.
Волчица, приподнявшись на передние лапы, все еще раздумывала. Она несколько раз порывалась бежать, но проснувшиеся и тихо скулившие волчата удерживали ее. Наконец она не выдержала и, лизнув шершавым языком лежавшего рядом волчонка, метнулась прочь от наступавших на нее людей.
— Ату, ату! — закричал вдруг доезжачий, указывая на бежавшего по полю зверя. Баташев увидел его, тронул стременами лошадь и погнал ее наперерез волчице. Доезжачие еле поспевали за ним.
Лошадь под Баташевым была крепкой, выносливой, ей не раз приходилось бешено скакать по полям за волком, лисой или зайцем, однако, сколько ни понукал ее сейчас наездник и как ни старалась она, расстояние между охотником и зверем не сокращалось. Охваченный азартом Андрей Родионович гнал лошадь вперед, не обращая внимания на то, что топчет чьи-то посевы. Им владело одно желание: во что бы то ни стало догнать убегавшего от него зверя, сострунить или, в крайности, убить его.
Так проскакал он верст пятнадцать. Бежавшие впереди собаки начали настигать волчицу: она, видимо, стала уставать. Баташев уже различал серую, с темноватой полосой по хребту спину хищницы. Казалось, еще немного, и он нагонит ее. Но вдруг из-за перелеска навстречу охотнику выскочила чья-то лошадь. Сидевший верхом на ней человек не был искусным наездником: он как-то странно подпрыгивал в седле и все норовил свалиться набок. Размахивая рукой, он что-то кричал, но что — разобрать было невозможно. Позади него трусил на низкорослой кляче другой — по всей видимости, дворовый.
Появление незнакомца решило исход охоты. Когда Андрей Родионович спохватился, что упустил из виду зверя, волчицы уже и след простыл. Досадуя на помеху, Баташев осадил коня.
— Вы, мил-сдарь, па-чему без разрешения охотитесь в моих владениях? — запальчиво прокричал незнакомец, подъезжая к Баташеву. — Здесь я, я хозяин, меня надо спрашивать!
Поношенный, но тонкого сукна армяк, высокий картуз с лаковым козырьком, баки, пущенные по впалым щекам, — все выдавало в нем мелкопоместного дворянчика. Что-то показалось в нем Баташеву знакомым, но что — он не понял.
Еле сдерживая кипевшую в нем ярость, Андрей Родионович ответил:
— А что, тебя надо было спросить?
— Не тебя, а вас, мил-сдарь! Если вы невежа, то я дворянин, и никому не позволю себя унижать. Извольте не забываться. А за потраву вы мне ответите. Добром не заплатите — через суд взыщу.
Сомнений быть не могло: перед Баташевым крутился на своей каурой лошадке тот самый Хорьков, незнай как попавший тогда к ним на новоселье и с которым произошла у него ссора. Дворянин тоже, видимо, узнал заводчика, но не хотел первым показать это.
— А ты кто таков? Что за птица?
— Не птица, а помещик! Мои поля топчете.
— Помещик! Велик барин — свинья на болоте.
Хорьков побагровел.
— Вы… вы, сударь… ответите мне за это. Я… я…
— Ну, ладно, брось кипятиться-то.
В голове Андрея уже созрело решение: выместить неудачу с волком на этом захудалом дворянчике. Сменив тон, он сказал:
— Ты, что ж, сударь, не хочешь, видать, признавать меня? А ведь на новоселье у меня гостем был. Вспомни‑ка.
— Если не ошибаюсь, господин заводчик Баташев?
— Он самый. Да будет, говорю, сердиться-то! Ну, виноват, вгорячах потоптал малость твои овсы. Убытки за мной!
Баташев слез с лошади, подошел к Хорькову и, подавая ему руку, проговорил:
— Вина моя и расплата моя. Волчица завела в ваши владенья. А я и рад. Так то когда бы пришлось свидеться. А тут случай пал. Я перед тобой, сударь, вдвойне виноват: за грубое обхождение свое в прошлый раз и за потраву нынешнюю. Уж ты, пожалуйста, на меня не сердись. Человек я простой, к благородному обхождению не привычен. По-простому и кланяюсь: не обессудь хлеба-соли у меня откушать!
Хорьков растерялся. Увидев перед собой Баташева и услышав его первые дерзкие слова, он приготовился к отпору и внутренне весь как-то напружинился, а теперь даже не знал, что ответить приглашавшему его к себе заводчику.
— Благодарю, мил-сдарь, но я… у меня дела.
— Какие там дела у помещика! Все, что надо, мужички сделают.
— Так ведь за ними присмотр нужен!
— А бурмистр на что?
Хорьков не захотел признаться в том, что у него нет бурмистра и что всеми делами по имению управляет он сам, и промолчал.
— Ну так что ж, поехали? Хоть и неудачна охота, а чаркой вина запить ее надобно.
Ссылаясь на дела, помещик продолжал отнекиваться.
— И слушать не хочу, — уговаривал Баташев. — Обижусь, ей-богу. Поехали! У меня, к слову сказать, здесь, в Унже, бутылочка одна припрятана — прелесть!
Соблазненный хорошим обедом, помещик согласился.
Обед и в самом деле был хорош. Кушанья подавались одно другого вкуснее. Угостив Хорькова старым бургундским и дождавшись, когда тот начал хмелеть, Баташев стал усиленно напаивать сотрапезника. В свой стакан он наливал сельтерской, а гостя потчевал то какой-то особенной настойкой водки на березовых почках, то домашней, необычайной пряности наливкой, то просто анисовой. К вечеру помещик был пьян, как сапожник.
Приказав уложить его наверху, в мезонине, и хорошенько запереть за ним дверь, Баташев позвал к себе сопровождавшего его в поездках Карпуху Никифорова и уединился с ним в кабинете. Через несколько минут Карпуха вышел от барина. Кривая ухмылка блуждала на его широкой, масляной физиономии.
