— Конечно, так! — подтвердили хором крестьяне.
Это озадачило клерка. Он не смел и подумать о насилии; ни в хозяине шинка, ни в посетителях не было и признака воинственного жара; каждый из них то слушал, разинув рот, то почесывал голову, то зажигал свою трубку об угли, тлевшие в очаге. С другой стороны, мы с майором были готовы к смелой защите и бросали ему вызов, имея на то некоторое законное основание. Наконец, он предложил мне отправиться к какому-то сквайру Мертону, знаменитейшему лицу во всем округе и имевшему отношение к мировому институту; жил Мертон, по его словам, совсем близко. Я ответил клерку, что не пройду и фута, даже если зависело от этого спасение его души. Затем он предложил мне остаться в шинке до утра, чтобы констебль мог рассмотреть мое дело, будучи еще трезвым. На это я ответил, что уйду, когда захочу, и направлюсь туда, куда пожелаю; что мы честные путешественники, почитающие Бога и короля, что я ни за что не потерплю насилия с чьей бы то ни было стороны. В то же время я решил, что все эти переговоры тянутся чересчур долго, и задумал покончить дело с клерком.
Я поднялся со стула, на котором до сих пор беззаботно сидел, и сказал:
— Видите ли, подобный вопрос можно решить только одним путем, то есть, есть только один чисто английский способ для разрешения его — поединок. Снимите ваш сюртук, сэр, и все эти господа будут нашими свидетелями.
Глаза клерка приняли выражение, в смысле которого я не мог ошибиться. В его воспитании оказывался пробел; одно существенное и чисто британское искусство было ему незнакомо; он не умел боксировать. Я был в таком же положении, уверяю вас; зато я обладал большим нахальством, и все слышали, что предложение исходило от меня.
— Он говорит, что я не англичанин, но ведь, если желают убедиться в том, что пудинг — пудинг, его съедают, — проговорил я, сбросил куртку и принял надлежащую позу. На том и кончались мои познания относительно этого варварского искусства.
— Как, сэр, вы, по-видимому, несколько отступаете? — заметил я. — Ну, я встречу вас как следует и славно разогрею; однако для меня непонятен человек, которого нужно заставлять драться…
Я вынул из жилетного кармана банковский билет и бросил его содержателю шинка:
— Это ставка; я буду драться с вами до первой крови, так как вы, по-видимому, придаете делу большое значение. Если вам удастся первому увидеть мой кларет, я пойду с вами к какому вам угодно сквайру. Если же раньше прольется ваша кровь, вам придется уступить и позволить мне идти по моему частному делу, когда я найду нужным. Правильно ли это, молодцы? — спросил я, обращаясь к зрителям.
— Да, да! — подтвердил хор дураков. — Он не может предложить ничего более честного, да и этого он не скажет! Эй, ты, мастер, снимай-ка сюртук!
Теперь общественное мнение было не на стороне законоведа; положение быстро изменялось в нашу пользу, и это дало мне смелость продолжать в том же духе. Майор заплатил за ужин безучастному хозяину. В эту минуту я увидел бледное лицо Кинга, стоявшего у задней двери; он делал нам знаки торопиться.
— Ого, — произнес мой враг, — да вы лицемерны, как лиса? Но я вижу вас насквозь, совершенно насквозь. Вы желаете изменить положение вещей.
— Может быть, я совершенно прозрачен, — проговорил я, — но, если вы сделаете мне одолжение и встанете, вы увидите, что я могу хорошо драться.
— Но я ведь не затрагивал этого вопроса, — возразил клерк и прибавил, обращаясь к находившимся в комнате:
— Эй, вы, невежественные шуты! Неужели вы не видите, что этот человек дурачит вас? Не видите, что он старается обвести меня вокруг пальца? Я ему говорю, что он французский пленник, а он отвечает, что умеет боксировать. Может ли одно иметь отношение к другому? Я не удивлюсь, если окажется, что он и танцует прекрасно, они все там танцмейстеры! Я говорю и повторяю, что он француз. Он утверждает противное. Пусть же этот молодчик покажет свои бумаги, если они у него имеются. Он, конечно, не стал бы прятать свои документы, если бы они были у него. Всякий человек с бумагами в порядке ухватился бы за мысль идти к сквайру Мертону. Все вы простые, прямые, честные бедфордширцы и не позволите какому-то французскому обманщику заговорить себе зубы, а он не что иное, как французский обманщик! Погодите, вот я ему скажу, чтобы он гнал своих свиней на другой рынок, потому что они не годятся здесь и не могут годиться у нас в Бедфордшире. Посмотрите на этого человека, на его ноги! Есть ли у кого-нибудь другого в комнате такие ноги? Взгляните, как он стоит? Ну, держится ли кто-нибудь из нас, вы все, я или хозяин, подобным образом? Он француз: это так же ясно написано на нем, как на вывеске!
Все это было прекрасно, и при других обстоятельствах замечания клерка, пожалуй, доставили бы мне удовольствие; но мне казалось ясным, что, если я не прерву его речей, он сумеет снова изменить наше взаимное отношение не в мою пользу. Клерк, по-видимому, не был силен в боксе, но я чувствовал, что мой законовед учился судебно-ораторскому искусству в хорошей школе. Слушая его речь, я мог придумать только одно средство освободиться от него, а именно броситься вон из дома, как бы в припадке ярости. Конечно, это была выдумка не остроумная, а самая примитивная, но выбора мне не оставалось.
— Ах, вы, собака! — крикнул я. — Как вы смеете называть себя англичанином и в то же время отказываться драться! Я не могу больше терпеть и ухожу из этого места, где меня оскорбили. Ну, что с меня следует? Возьмите сами!
Я бросил хозяину шинка пригоршню серебра и двинулся к двери, прибавив:
— Дайте мне обратно мой банковский билет!
Содержатель шинка, следуя своему обычному правилу угождать каждому, не стал мешать мне. Положение моего врага ухудшилось. Он потерял из виду двух моих товарищей. Я тоже ускользал от него, и он не мог надеяться на то, чтобы бывшие в шинке согласятся оказать ему помощь. Наблюдая за ним исподтишка, я заметил, что в течение одной секунды он колебался, однако через мгновение встал и снял с дверной ручки свою шляпу и парик, сделанный из черного конского волоса, а из-за скамьи достал сюртук и маленький чемоданчик. «Черт возьми, — подумал я, — неужели этот негодяй пойдет за мною?»
Едва я вышел из харчевни, как мой законовед очутился сзади меня. При свете месяца я рассмотрел его лицо.
В чертах клерка читалось выражение решительности и спокойствия. Я невольно вздрогнул, подумав, что это нельзя назвать обыкновенным приключением. Сент-Ив, ты напал на человека с характером. За тобой гонится зубастый бульдог, хищная ласка. Как ты отделаешься от него? Кто он?
По некоторым его выражениям я заключил, что он постоянный посетитель судебных заседаний; но в качестве кого бывал он в залах суда? В качестве простого зрителя, клерка адвоката, подсудимого или же (что было хуже всего) в качестве шпиона, сыщика?
В полумиле расстояния от шинка меня, вероятно, ждал наш фургон, как раз на той дороге, по которой я шел; я мысленно сказал себе, что будь мой преследователь сыщиком или нет, через несколько минут он очутится в моих руках. Вскоре я решил, что этот навязчивый человек не должен видеть фургона. До тех пор, пока я его не убью или не прогоню, думалось мне, я останусь в разлуке с товарищами, буду брести один по замерзшей проселочной дороге, ведущей неизвестно куда, чувствуя шаги ищейки, преследующей меня по пятам, и не имея с собою другого спутника, кроме палки из остролиста.
Мы очутились у разветвления дороги; левая ветвь ее шла под густой темной чащей нависших ветвей деревьев. Ни один луч лунного света не проникал через листву. Я наудачу свернул на эту дорогу. Негодяй, шедший за мной, последовал моему примеру. Некоторое время мы молча шагали по замерзшим лужам. Наконец он захихикал и сказал:
— Это не дорога к мистеру Мертону.
— Нет? — ответил я. — Зато это мой путь.
— Значит, и мой, — проговорил он.
Мы снова умолкли и, вероятно, около полумили шли в густой тени ветвей; вдруг дорожка сделала внезапный поворот, и мы попали в яркий свет. Я обернулся. На плечи клерка был наброшен плащ с капюшоном; из-под шляпы виднелся черный парик; он держал свой дорожный мешок в руке и с угрюмой сдержанностью ступал по льду; я едва узнавал моего противника, так сильно изменился он, изменился во всех отношениях; из прежнего в нем осталось только сухое, педантичное выражение лица, говорившее о неуступчивости, о постоянных усидчивых занятиях и о привычке к высоким сиденьям. Я заметил, что в мешке клерка, должно быть, лежало что-нибудь тяжелое. Обсудив положение вещей, я составил новый план и сказал:
— Ночь вполне соответствует времени года. Не побежать ли нам? Мороз меня так и подгоняет.
— С большим удовольствием, — ответил мой враг.
Его голос звучал очень уверенно, и это не особенно утешило меня. Но мне оставалось только или попробовать осуществить задуманный мною план, или прибегнуть к насилию, что я всегда мог успеть сделать. Итак, мы пустились бежать — я впереди, он сзади; некоторое время топот наших ударявших о землю ног, вероятно, разносился на расстояние полумили кругом. Когда мы пустились бежать, мой спутник держался на шаг позади меня; когда мы остановились, расстояние между нами не увеличилось ни на йоту. Несмотря на свои лета, несмотря на тяжесть чемоданчика, этот человек ни на волос не отстал от меня! Пусть дьявол гоняется с ним, если он хочет, думалось мне, у меня же не хватает на это сил.
