какой прозорливец-то выискался! Если аферист, значит аферистом и назову!
За чаем Стёпа пытался защитить Петрушу, но все его слова звучали очень тускло и неубедительно. Мальчик покраснел и выпалил:
– А знаешь, знаешь, он мне сказал, что мой прадед… мой прапрадед… Твой, короче, дед был расстрелян в 1937 году. Он был фотографом! А его как шпиона схватили и били и к высшей мере наказания приговорили. Он ещё просил Петрушу позаботиться о нас. Понимаешь?! Он так и сказал: «Передай моей семье, что я ни в чём не виноват…»
– И сколько же лет твоему другу, стесняюсь спросить? Петруше этому?.. – скептично выглянула поверх очков бабушка.
Степан осёкся и замолчал.
– Правда, аферист какой-то, – возмущённо проговорила бабушка и помотала головой. – Больше бегай по улицам, задравши хвост, ещё и Ленина встретишь, и в дружки к себе возьмёшь…
Мальчик обиженно насупился и больше ничего не говорил. В душе он знал, что Петруша настоящий и всё, что он говорил – правда.
Стёпа поднялся, не допив чай, и пошёл в комнату, чтобы лечь на свой узкий, горбатый диван и смотреть в тёмный потолок. На улице действительно был такой сильный ливень, что вряд ли Петруша станет под ним мокнуть и уж точно ничего не сможет нарисовать.
– Ты куда это? – подскочила бабушка, готовая удерживать его, если понадобится, силой.
– Спать, – мрачно буркнул тот.
– Вот это хорошо! Вот за это хвалю!
А в его памяти вдруг промелькнула одна фраза, которую Петруша сказал мимоходом: «Права твоя бабушка, что больше тебя ко мне, нерадивому эгоисту, не пустит!» – от этого воспоминания на душе стало ещё грустнее. «Неужели я больше никогда не увижу деда?! – подумал Степан, но потом успокоился: – Нет, он обещал, значит, обязательно увидимся… Петруша не обманет!»
Размышляя об этом, Степан неосторожно поставил ногу, и паркет издал протяжный, душераздирающий скрип.
Тут же в комнате родителей захныкал Гоша, послышались торопливые шаги мамы.
– Разбудил! – всплеснула руками бабушка. – Что, не можешь смотреть, куда идёшь?!
– А что, нельзя отремонтировать? Я летать не умею, не птица! – огрызнулся Степан.
– А кто будет ремонтировать? Я?! Раз такой умный, возьми и хоть что-то для дома сделай!
– И сделаю!
Время едва тянулось, день всё никак не начинался. Было понятно, что одна ночь медленно перетечёт ливнем в следующую, как часто бывает в осеннем Петербурге.
Досаднее всего было то, что не получится встретиться с Петрушей. Когда проснулись братья и сёстры, и жизнь закипела и забурлила, и раскричалась всеми голосами, и засмеялась на все лады, настроение у Степана улучшилось, в этой круговерти он, наконец, почувствовал себя своим. Ему нашлось место во всех играх, во всех скандалах, делёжках, сказках, фантазиях, удалось помочь младшим с уроками, накормить Гошу и на собственном пальце испытать его первый, твёрдый и острый, как иголка, зуб!
Бабушка про паркет не напоминала, но посматривала на Степана выразительно и каждый раз нарочно вставала на запретный участок.
Кода выдалась свободная минутка, Стёпа взял большой кухонный нож и тюбик суперклея и пошёл ремонтировать пол так, как мог.
Снять несколько шатающихся паркетин, сложенных ёлочкой, было совсем не трудно. Непонятно, почему столько лет ни у кого не дошли руки, чтобы один раз и навсегда избавиться от этой неприятной сигнализации, срабатывающей в самый неподходящий момент. Паркет поддался сразу, едва мальчик поддел его ножом. Оставалось только очистить дубовые пластинки от старого клея и намазать новым. Но он заметил, что на полу, среди пыли лежит бежево-серый конверт, сложенный из плотного, шершавого листа бумаги.
Ещё не зная, что там лежит, Стёпа почувствовал невероятное волнение, руки его задрожали, дыхание перехватило. Некоторое время он просто держал этот сложенный лист и не решался его развернуть.
– Бабуля! – тихо окликнул он.
– Чего? Всё? Приклеил?
– Смотри! Это лежало под паркетом…
Бабушка стряхнула передником пыль и отнесла конверт на кухню, положила на стол и развернула. На лице у бабушки было странное, испуганное выражение. Она никогда ничего не боялась, на все вопросы у неё всегда было в запасе сразу несколько ответов. Это непривычное, несвойственное ей выражение делало её похожей на маленькую девочку.
В листе была завёрнута старая, пожелтевшая фотография Литейного моста, латунный нательный крестик на потёртом шнурке и записка, написанная красивым, но торопливым почерком.
«Дорогие мои! Любите и берегите друг друга. Это несказанное, истинное счастье – быть рядом с теми, кого любишь!
Любящий муж и отец,
Григорий Олегович Корнев
3 апреля, 1937 год».
– Это правда! – Степан вскочил со стула, на котором сидел. – Петруша сказал правду! Это наш дедушка. Фотограф! Он был! Был! Слышишь, Петруша не аферист, он правду сказал!!! А ты думай, как хочешь!
Мальчик и смеялся, и плакал от тех чувств, которые его захватили. Он много раз перечитывал записку, чтобы понять всё, что там было написано, всё запомнить, всё впитать в себя.
– Третье апреля… Подожди-ка, Петруша говорил, что расстреляли его тринадцатого апреля. Всего через десять дней. Представляешь, всего десять дней ему оставалось жить… А потом его забрали, отвезли сюда, в Большой дом, и там выбивали показания. Петруша говорил, что ему все губы разбили, так, что ему было трудно говорить, он едва шевелил этими разбитыми, засохшими губами. А потом его по Литейному мосту – в «Кресты», и там убили. А он говорил, что ни в чём не виноват. Ничего никому плохого не делал. Бабуля, он, знаешь, до конца верил, что в его деле разберутся и отпустят… Он очень надеялся на справедливость…
Бабушка стояла молча и только прижимала к груди старенький, гладкий крестик на поношенном шнурке, который принадлежал её расстрелянному деду, о котором всегда боялись говорить вслух, о котором не сохранили даже память. Хотя он ни в чём никогда не был виноват.
– Чудной человек, этот твой Петруша… – прошептала она.
На фотографии Григория Олеговича был снят Литейный мост, который он так сильно любил с детства. Мост был сфотографирован сверху, с крыши одного из невысоких домов, стоящих на набережной. Вечерний мрак сползал с неба, внизу чернела Нева. Посредине, через весь мост тянулся ряд высоченных крестов, над каждым светился огонёк, похожий на лампаду. Фонари стояли так же, как и теперь, вдоль ограждения, их света хватало, чтобы разглядеть три «чёрных воронка».
Но именно кресты, которыми был утыкан весь Литейный мост, последняя переправа для десятков тысяч человек, больше всего поразили мальчика. Перед ним как-то разом промелькнуло их с Петрушей паломничество и все люди, о которых рассказывал ему старичок.
– Что это? Ты знаешь, что это? – Голос Степана дрогнул,
