Не в силах более терпеть, Ален при том не имел возможности и самому пуститься на поиски. Собрав всю силу воли, он отвел на конюшню своего скакуна и даже сам расседлал и поставил его в денник — никого из конюхов не было, видно, возились с графскими лошадьми. Сердце его уже посасывал некий червячок, и он специально тянул время, двигаясь вдвое медленней, чем обычно. Неужели можно столько времени хранить обиду?.. Мама, ну как же ты так?.. И почему Этьена нет — неужели же его можно было не пустить?.. Сейчас я пройду на широкий двор с конюшни — и увижу их. Увижу, как они стоят вдвоем и вглядываются в толпу.
Рысцой обежав ристалищный двор, Ален устремился к дому. Садик стоял тих и темен, и по нему можно было бежать, не стыдясь, что кто-нибудь увидит тебя в панике. Окошки не светились. Ален толкнул дверь — она была заперта. Ха! Любой, кто жил хоть пару дней в этом доме, помнит, куда уходящий прячет ключ.
Ален встал на цыпочки — тянуться пришлось куда меньше, чем два года назад — и пошарил над дверью. Железка, легко звякнув о камень, легла ему в ладонь. Два оборота. Тихо, темно. А это что за штука?.. Сундук?.. Да он здесь не стоял отродясь… И кровать другая, более широкая — или это просто так кажется в темноте?..
Сердце Алена медленно начинало гореть. Предметы обретали какую-то небывалую четкость. Не поддаваясь, не поддаваясь пока на эту странную игру, он вышел из домика, аккуратно закрыл за собою дверь. Может быть, они переставили мебель. Или матушка вышла за кого-нибудь замуж. Или она теперь живет поближе к своей госпоже. Надо пойти в замок и разузнать… Пойти, я сказал вам, ноги, а не побежать!..
…Ему повезло — он встретил Женевьеву.
Старая служанка тащила огромный поднос с жарким и едва его не выронила, когда они с Аленом столкнулись в дверях. Ален успел подхватить поднос с другой стороны, и все было спасено; он моментально узнал свою старую подругу и улыбнулся ей с искренней радостью, да что там, и обнял бы — не разделяй их со старушкой здоровенное блюдо для резки, источавшее неимоверные ароматы.
— Здравствуй, Женевьева, — выпалил он, стараясь выразить голосом все то, что был лишен возможности попытаться выказать жестами. — Это я, Ален!.. Узнаешь?..
— Ален! — выдохнула служанка, — и непременно схватилась бы за щеки руками, если бы опять-таки не поднос. — Бог ты мой, мальчик! Да как же ты вырос!..
На лице ее написалось безмерно много всего, но поверх рисовалось одно-единственное выражение, которого Ален не смог понять. Холод кольнул его сразу в грудь, в спину и почему-то под мышки, когда он отдал себе отчет, что это выражение называется — жалость.
— А… где мои? Мама, Этьенет…
— Ох, Ален, горе-то какое, — наконец Женевьева выпустила из рук свой край подноса, видно, понадеявшись на молодого помощника, и прижала старые руки к сердцу. — Ален… Ведь ты, милый мой, и не знаешь ничего…
— Что… случилось? — голос Алена от страха стал совсем тонким, как у ребенка, и куски оленины поползли с накренившегося блюда. Старушка подхватила ненавистный поднос со своей стороны.
— Паренек, ведь мать-то твоя… Ох, не знаю, как и сказать, вот ведь Господь сподобил стать горевестницей…
— Что…сл…
— Умерла, Ален, умерла… Прошлой зимой, как раз после Рождества… Вести нам очень дурные приходили, что будто все в этом походе мрут просто как мухи, а немчура так и вовсе дай Бог ноги — и очень уж она убивалась, что тебя вроде как не проводила в дорожку… Ты ее прости, паренек, она теперь за тебя молится на небесах… От грусти-то и умерла, все думала, сама тебя погубила, отправив в этот поход, прах его побери, прости Господи, без всяческого благословения… Ален… Милый мой, да ты никак упасть собрался?..
Нет, Ален не собирался падать. Ни за что не собирался падать, покуда не узнает еще одну вещь.
— А Этьенет… он…
Юноша не смог выговорить слово «жив», помешала картинка — вода, у воды — брат, Этьен, или Арно, а берег отдаляется, отдаляется, я все-таки бросил тебя… Но дальше говорить и не понадобилось.
— Жив. Жив. Графиня его к тетке сплавила, тут на похороны тетка приезжала — она его и забрала, братца твоего. В Витри увезла, там он теперь и обретается, жив-живехонек, а с чего б ему и помирать…
— Эй, дор-рогу! Встали тут в дверях! — это сзади шла целая процессия слуг, кто с жарким для стола, кто тащил вино, кто канделябр. Женевьева отскочила, припертая к стене; Ален оказался у другой стенки, а поднос в итоге достался старушке. Когда же едоносцы миновали и служанка только собралась продолжить свою тираду, оказалось, что за это время собеседник ее исчез. Просто-таки растворился в воздухе, и Женевьеве осталось только покачасть головой и пойти следом за другими, беззвучно шевеля губами и покачивая головой. Конечно же, она молилась; а что тут еще поделаешь?..
… Ален искал своего сеньора. Он прошел в рыцарский зал, всматриваясь в свет огней сквозь плотный туман, плавающий у него перед глазами, когда кто-то схватил его за рукав джюпона. Ален обернулся, скользнул неузнавающим взглядом по невысокому лысоватому старику, черному, с седыми бровями.
— Позвольте, мессир…
— Нет, мессир, не позволю, — старик в черном держал его накрепко, и глаза у него были странные, такие, будто он сейчас ударит… Ударит. Старый Жерар де Мо.
— Не позволю, пока не получу ответ. Мне показалось, что на вас кольчуга моего сына.
В любой другой день Ален глубоко удивился бы такой проницательности. Отличить одну кольчугу от другой, да еще скрытую длинным нарамником — при том, что эти доспехи вообще все одинаковые… Он же не знал, что Жераров доспех некогда принадлежал его отцу, которому его делали на заказ — и как старый де Мо отличил бы свою руку от чьей угодно другой, так узнал бы он из тысячи эту кольчугу с ее редкостным зубчатым краем, видневшимся из-под полы светлой одежды. Но сейчас Алену было не до того.
— Послушайте, мессир… Да, это кольчуга покойного мессира Жерара. Если хотите, я ее вам отдам, только оставьте меня.
(Оставьте меня, у меня умерла мать, хотел сказать он, — но не сказал. Лицо старика, одетого в траур, стало таким злым и одновременно несчастным, что Ален просто подавился собственным горем.)
— Каким путем, хотел бы я знать, — начал он голосом, вибрирующим от напряжения, и на руке его, вцепившейся в Аленов рукав, проступили синие веревки жил. Но тут его речь прервал другой голос, властный и веселый, прилетая издалека в этот мир для двоих, мир горечи и вражды.
— Оставьте, Жерар. Это я ему дал.
— Мессир?..
— Да, я. Я вам другой доспех подарю, в самом деле. Просто тогда выхода не было. Или хотите — берите этот обратно, а Алену я еще что-нибудь подберу, — Анри было хорошо и весело, и ему хотелось, чтобы все вокруг тоже радовались. Он дружески положил широкую ладонь старому рыцарю на плечо, и тот дернулся, будто его кипятком ошпарили.
— Верно ли я понял вас, мой сеньор, что вы… отдали доспех моего убитого, — голос Жерара предательски вильнул, — убитого сына… своему слуге?..
Если до этого и были сомнения, узнал ли он Алена, то теперь они развеялись окончательно. Впрочем, Алену было все равно. Глядя на уже хмельного, сияющего Анри так, будто они были вдвоем с ним в этой зале, он сказал, и слова его были тихи:
— Мессир Анри, у меня умерла мать. Можно… я поеду сейчас в Витри?.. Там брат. Этьен.
— А… пир? И вообще, куда это годится?..
— Понимаете, мессир…
— Понимаю, — неожиданно кивнул Анри, не отводя от вассала хмельных, синих, благородных глаз. — Езжай.
Ален коротко поклонился; губы его дрожали, в горле что-то прыгало, какой-то комок. Не глядя, он освободил рукав от хватки старика де Мо и пошел прочь, слыша летящий ему в спину голос сеньора — и почти не понимая значения слов.
— Ну, общем, этот парень спас мне жизнь, и я… Да, посвятил его. Так что ничего страшного, Жерар, твоего сына это не оскорбило бы. Пойдем-ка за стол, выпей за мое счастливое возвращение. И за упокой души твоего отличного сына, славный был оруженосец, в самом деле, славный…
И предсмертный какой-то хрип несчастного Жерара:
— Монсеньор, как… посвятили?.. Ведь еще батюшка нашего короля уже лет десять как запретил… Да таким, как этот мальчишка, подобает торжественно отбивать шпоры на куче навоза, монсеньор…
— Да? — странным голосом произнес отлично и давно осведомленный об этом указе Анри, и должно быть, зрачки его стали совсем маленькими от гнева. Самодур Анри. Что ему король, когда он решит сделать, что захочет… Ха, король. Да Анри у него под боком посвящал кого хотел, теперь ли слушать какого-то подвассала?.. Но Ален уже больше ничего не слышал.
Заплакать бы, подумал Ален отстраненно. Загадать бы одно-единственное желание. Чтобы ничего этого не было. Чтобы ничего этого (-а город, как же город-) не происходило никогда. А город был обман. Или его просто никогда не было.
