Но настал солнечный день с житейским шумом между домиками и юртами. Рахмет сказал утром:
— Никакая дверь к счастью не открывается без ключа терпения. Будем жить с тобой, Дуся!
Колпина покорно ответила:
— Ладно. Будем жить.
Рассказывать об их совместной четырнадцатилетней жизни — значит, долго рассказывать. Дуся научилась ничему не удивляться и постепенно привыкла к окружающему миру. Привыкла стирать в каменном корыте — астау. Таскать воду с моря и из глубокого колодца. Доить верблюдицу и пить шубат. Готовить бешбармак. Научилась терпеливо ждать, когда муж уезжал на несколько дней отгонять совхозные стада овец и верблюдов. И месить ногами грязь, делая глиняные кирпичи. Выучилась бытовой казахской речи. Труднее всего было привыкнуть ей к этому климату. Зимы морозные, холодные, как в Заполярье. А летом — жара, песчаные бури. От солнца не спрятаться, а температура в тени доходит до пятидесяти градусов. Да и где она здесь — тень? Ни деревца, ни кустика. Сначала в ауле сторонились этой странной семьи. Но их трудолюбие и терпение ломали все преграды.
Мальчики рождались один за другим: Сафи, Базарбай, Джуман, Октай. Четверо. И все были похожи на мать. Почти светловолосые. Но все узкоглазые, как Рахмет. Дети были послушные, ласковые. Любили свою мать, не похожую на других женщин. Но сильнее всех ее любил Рахмет. За четырнадцать долгих и нелегких лет он ни разу не обидел ее ни единым словом или упреком, даже взглядом. И было справедливо, что с течением времени в эту семью пришел пусть скромный, но вполне сносный достаток. И на их дастархан с удовольствием приходили все соседи. И мужчины, скрестив ноги или облокотясь на подушки, вели долгие беседы и произносили тосты. И находились те, кто потом, после крепкого чая, с радостью брали в руки домбру и пели грустные песни и легенды. За четырнадцать лет Евдокия Мироновна ни разу не отлучалась из аула. И вся прежняя жизнь казалась ей каким-то полузабытым сновидением. Новый 1959 год обещал быть не хуже других. Но беда всегда приходит случайно. В январские морозы Евдокия Мироновна сильно простыла. Лечиться серьезно было некогда. Перетерпела недуг на ногах. Только кашель не проходил. Ждала лета, тепла. Но и летом ей не стало легче. Рахмет старательно лечил ее народными средствами. Растирал грудь растопленным овечьим жиром. Обмазывал ноги какой-то грязью, похожей на вязкую нефть. Привез из Шевченко лекарства и башкирский мед. Ничего не помогало. Евдокия Мироновна все слабела и чахла на глазах. Она не жаловалась и не ощущала нигде острых болей. Просто жизнь уходила из нее. В последнюю ночь в ее голове было кружение. Она отчетливо видела черную украинскую ночь, лимон-но-зеленоватый Днепр. Хаты под соломенными крышами. Ощущала запахи трав и сухих листьев. Дети спали в соседней комнате. А Рахмет сидел у изголовья и шептал молитвы, которые знал. Потом снова повторял их. Просил об одном: только не сейчас! Пусть она встанет на ноги утром и улыбнется!
Она умерла рано утром, как только забрезжил рассвет и горизонт зажегся красной полоской над хмурым Каспием. Рахмет подержал в своих теплых руках холодную руку покойницы. Осторожно опустил ее на грудь. И вышел из дома. На площади кучкой стояли в ожидании женщины в черных платках. Рахмет махнул им рукой в направлении своей двери и пошел к морю. Здесь он уселся на голую скалу, расстегнул ворот и завыл. Проходили долгие часы, а до аула все долетали истошные нечеловеческие завывания. Казахские женщины поют на смерти и в горе. Унылая ровная мелодия вылетает порой из их уст, чтобы облегчить страдания верблюдицы, родившей мертвого верблюжонка. Но такого дикого воя, который вылетал из горла Рахмета, они никогда не слышали в своей жизни. И потому никто не решался подойти и успокоить его. Все понимали, что он сам по себе должен затихнуть и примириться с неизбежным. К вечеру Рахмет вернулся, равнодушный и отстраненный. В сложившийся веками ритуал похорон он не вмешивался. Только попросил закопать ее на окраине кладбища, в пустом месте. Сказал, что будет строить мавзолей сам. С каменного карьера ему привезли восемь машин розового ракушечника. Строил он почти год. Сам месил цементный раствор. Сам выкладывал кирпичи. Даже орнаменты рисовал своей рукой. Он хотел, чтобы они были яркими, праздничными, с красными и зелеными узорами. Когда все было достроено и черная тяжелая цепь легла на каменные столбики с вырубленными дорожками, Рахмет пошел к старому учителю Есболу, единственному в ауле, у которого был русский букварь. Он хотел посмотреть в него и выбрать самые красивые заглавные буквы. Четыре русские буквы, из которых складывается имя: ДУСЯ. Иностранцы, бывающие здесь проездом в Шевченко, просят перевести это слово на английский язык. И только жители поселка Ак-Шукур знают, что оно не переводится ни на какие языки. Потому что это слово — Имя! Имя женщины, которую любил Рахмет, лежащий теперь рядом с нею.
1999 г.
Рационализаторское предложение
Поле для рационализаторской мысли было бескрайним…
Молодой специалист Григорий Мраковский решил „потоптать” его своими мудрыми мозгами. Взамен какого-то громоздкого шкафа с сотнями реле он предложил миниатюрную электронную схему. Смонтировал он ее сам, своими собственными интеллигентными руками. Иными словами, кое-как. Одна высокая электронная лампа шаталась в своей панели, как выпившая женщина в узком вагонном туалете. С монтажной стороны беспомощно обвисали, словно детские сопли, два желтых провода. Вместо кнопок на плате зияли дырки неведомой науке Геометрии формы — что-то среднее между квадратом и кругом. Гришка, по сути дела, был не виноват. Четырех кнопок у него просто не хватило. Схема, естественно, не работала, но у молодого специалиста было еще достаточно студенческой наглости для демонстрации своей „каракатицы” высокому начальству. При этом он весьма уверенно разъяснял:
— Вы же сами видите! Это не какие-то там реле с дребезжащими контактами! Это настоящая электроника!
Несмотря на убедительные интонации, начальник службы от письменного заключения вежливо отказался, посоветовав прежде всего прикрыть неприличные дырки кнопками.
— Знаешь, где наш снабженец сидит? Володя Бочкарев. Вот-вот. Сходи к нему, передай, что Тарасов приказал срочно обеспечить.
Пришлось идти. Володя оказался детиной под два метра с небрежно закинутыми назад длинными волосами и угрюмым выражением на круглом лице. Гришка начал мягко, неуверенно и издалека:
— Тарасов просил вам передать, что, если будет возможность…
— Ну! Чего надо?
— У меня, понимаете, в электронной схеме не хватает…
— Ну?
— Кнопки!
— Сколько?
— Четыре!
— Нет проблем!
Володя встал на стул, который тоскливо и привычно заскрипел под ботинками 46-го размера. Несколько секунд пошурудил длинной рукой на третьей полке и наконец вытянул несколько обтрепанных заявочных ведомостей.
— Кнопки, значит, говоришь? Так… Кнопки… Кнопки… Какие надо-то? Их здесь до хрена. И даже чуть больше.
— Да мне любые подойдут. Для электронной схемы…
— Ну, если все равно, так и покажи пальцем на любой шифр. Мне-то вообще до лампочки. Верно?
— Это верно, — согласился Гришка. — Ну давайте закажем вот эти, № 1894.
— Так, 1894. Сколько, говоришь, нужно?
— Для электронной схемы нужно четыре.
— Что ж так мало? Четыре даже неудобно заказывать. Ну ладно, мелочиться не будем, заявим двадцать пять.
— Мне-то всего четыре…
— Ничего. Это про запас будет. Чтоб больше ко мне не ходил. Согласен?
Гришка вынужден был согласиться и даже расписаться на рваных полях напротив выбранного шифра. После этого он стал прощаться, рассыпаясь в изысканных комплиментах. Дескать, посещение этого барака доставило ему массу удовольствия, вызвав неподдельный интерес к сложившейся системе снабжения атомной промышленности. Бочкарев перезвонил через две недели:
— Товарищ электронщик? Григорий Павлович? Приходи, забирай свои кнопки.
— Владимир Сергеевич, — ответил Гришка с предельной учтивостью, — я сейчас очень занят. Может быть, вы захватите их в карман и мимоходом на обед занесете?
— Эхма! В карман, говоришь? Да они каждая по 16 килограмм веса.
Гришке стало жарко.
— Эй, на проводе! Потерялся, что ли?
— Я здесь, — прошептал он, — я не потерялся. Я к вам сейчас зайду. В обязательном порядке.
Гришка не шел, а летел в отдел снабжения. Техническая совесть его была смущена и трепетала. От ее толчков сердце билось, как у новобранца перед первым парашютным прыжком.
— Ну, чего надо? А, это ты? Заходи, друг. Вон твои кнопки, в углу. Забирай их все.
Гришка поворачивал голову медленно, словно боясь встретиться взглядом с гигантским металлическим осьминогом. То, что он увидел, превзошло его разумение. В деревянной оправе, почти до самого потолка, стояли двадцать пять чудищ с какими-то ушами, клепанными защелками на пружинах. Кое-где красные надписи вещали: „Стоп!” и „Нажимать осторожно!”
