…Конечно, обидно. Первые числа мая, война уже почти закончена. Разрушенный до основания мощными залповыми ударами крошечный городок в Восточной Пруссии. Небольшой гарнизон и госпиталь остались здесь, в тылу. Война гремит где-то дальше, в Берлине и под Прагой. А тут — гулкая пыльная тишина среди каменных руин. Местных жителей не видно: разбрелись, попрятались.
Два друга по совместному воинскому пути, Виктор и Тарас, вышли из подвала дома — хотели на свежем воздухе затянуться остатками махорки. Для первого выстрела снайпер выбрал голову Виктора. Он нешумно осел к ногам фронтового друга. Тарас нагнулся к земле, к безжизненной голове. Вторая пуля угодила в его коленную чашечку. Тараса через полчаса положили на импровизированный операционный стол.
— Ну как? Ходить будет? — спрашивали хирурга солдаты и сестры.
И майор медслужбы мрачно отвечал:
— Ходить-то будет. Только вот на своей ноге или на культяшке
— этого не знаю. Время покажет…
Тарас ничего не отвечал медсестре. Не шевельнулся. Лицо его было серое, усталое.
— Тарас, а Тарас!
— Что надо?
— Чего, спрашиваю, тебя Тарасом назвали? Ты же чистокровный казах! Что ж, казахского имени не нашли?
Тарас улыбнулся глазами.
— Почему это не нашли? Нашли… Тарас — это меня так старая бабушка называла в честь Тараса Шевченко. Он там на ее родине, в форте Александровском, несколько лет в ссылке жил. Говорят, хороший человек был: две вербы посадил, своими руками глубокий колодец вырыл. Шинграу называется. А любил он казашку Катю. Его казахи уважали. Иногда называют и сейчас мальчиков Тарасами. А меня назвали — Рахмет. Рахмет Джуманов. Теперь у меня два имени: среди вас я — Тарас. А вообще-то я по паспорту
— Рахмет.
Помолчал несколько секунд.
— А что скажешь, Евдокия Мироновна, будут мне резать ногу? Или оставят?
— Батюшки мои! Да что ты, миленький, спятил, что ли? Да кому ж твоя волосатая нога нужна, чтобы ее отрезать? Оставят, конечно. Даже сомнений нет! Вот и Валентин Иванович говорит все время: „Ногу Тарасу оставим. Это как пить дать!”
Валентин Иванович ничего не обещал. Говорил неопределенно: „Посмотрим. Через пару дней”.
— Рахмет, а Рахмет! Чего ты замолчал? Расскажи еще что-нибудь про свою бабушку, про свой край. Или про отца с матерью.
— Умерла мама. Нету у меня мамы.
— Прости, Тарас, я ведь не знала.
— Ничего… А отец живой. Только старый очень. Аксакал уже. Ждет меня домой с медалью. С костылями не ждет…
— Да что уж ты все про одно и то же бубнишь и бубнишь? Вон даже Валентин Иванович говорит… Ну ладно, пора мне.
— Приходи вечером посидеть около меня. Я тебе про наш край расскажу. Сейчас вспомню хорошо, а вечером расскажу. Придешь?
— Приду, приду. Дела свои переделаю и приду. Собралась уже уходить. Тарас сурово спросил:
— А кто снайпер был?
— Девушка молодая. Светлая и худая, вся в тряпье. Расстреляли без предварительного допроса… Ну ладно, отдыхай. Забегу вечером…
Идет Евдокия Мироновна к Тарасу и сомневается. Как называть ей смуглого, крепкого высокого паренька — Тарасом, как все вокруг? Или Рахметом? Тарасом вроде бы ближе, сама родом с Украины. А правильнее все-таки Рахметом.
— Рахмет, вот я и пришла. — Села поудобнее, чтоб слушать. — Ну вот я тебя спрашиваю, а чего ты такой узкоглазый? У вас все там такие?
Рахмет улыбнулся.
— Все такие, как я. Ветер…
— Надо же, как интересно. Ты расскажи про свой край. Обещал же…
— Ну слушай, если хочешь.
Рахмет весь день готовился. Повторял про себя отдельные фразы, вспоминал, выстраивал.
„…Родом я адаевский. Адаевцы ведут свой род от Адая, сына степного барина Лакбыбая. При дележе наследства Адая обделили. Ему достались только лошадь и сабля. Тогда молодой джигит собрал по всей степи обездоленных и нищих удальцов, уважающих свободу и правду, и увел их на юг, на край степи — в Мангышлак. Образовалось там постепенно новое племя. Вроде казацкой Запорожской Сечи. Вольное племя гордых адаевцев. Каждый обиженный находил здесь приют, защиту и кров. Адаевцы были сплоченные, воинственные степные бунтари. Когда два незнакомых степняка встречались на лошадях в безлюдной пустыне, они вместо приветствия спрашивали друг у друга: „Адай?” И если оба были адаевцы, значит, сразу становились друзьями. Однако потом адаевцы перессорились между собой — богатые с бедняками. И попали в зависимость от хивинского хана, который обложил их зекетом, то есть тяжелым налогом — по пять баранов с каждой юрты. А потом с севера — от Гурьева — начали просачиваться в этот район русские люди. Они построили на берегу Каспия вооруженное укрепление — форт Александровский… Где моя бабушка жила… Возвели бастионы, насыпали вал, подняли каменную засеку. Пушки навели в сторону степи. И устроили торжественный праздник. Курили ладан, пели песни, пили брагу из бочек. Вечером был фейерверк из ракет. С крепостных валов до глубокой ночи палили из пушек и ружей. Они нарочно шумели. Хотели, чтоб узун-кулак, степной телеграф, донес до хивинского хана весть о том, что в эти земли пришли русские. И встали здесь прочной ногой, надолго. От Мангышлака до Хивы путь долгий. Большой караванный путь вдоль цепочки колодцев Алты-кудук занимал двадцать дней конской езды. А до русских можно было доскакать за два дня. Адаевцы как бы встали под защиту русских пушек…”
— О, Рахмет! — не выдержала в этом месте Евдокия Мироновна. — Ты настоящий историк! Ты мудрец! Ну ладно, ты выдумывай дальше, а я приду к тебе завтра — дослушаю. А теперь — пора спать. Слышал, что Валентин Иванович сказал? „Отдых! Прежде всего отдых!”.
— Сестра, — попросил Рахмет, — а ты свою руку на мое лицо положи и скажи: „Спи, Тарас”. И я буду спать.
Она погладила ладонью по его небритой щеке и ласково сказала:
— Спи, Тарас, хорошо и крепко. До завтра.
Евдокии Мироновне было около тридцати лет, но ей самой казалось, что она пожилая, побитая жизнью, умудренная опытом усталая женщина. И к больному сержанту она относилась как к сыну.
Утром, до обхода, Евдокия Мироновна вкрадчиво подкатила к строгому врачу:
— Валентин Иванович, как с ногой-то будет? Майор несколько опешил:
— С какой еще ногой?
— Ну с этой, тарасовской?
— Не знаю. Не знаю, родная, завтра решим окончательно.
Вечером Евдокия Мироновна снова пришла посидеть на угловой койке. Рахмет дремал, прикрыв глаза рукой от света яркой лампы.
— Рахмет! — потеребила она его легонько за локоть. — Слышал, что Валентин Иванович сказал? Если сразу, говорит, не отрезали, то чего уж теперь? Пусть, говорит, со своей доживает. Только, наверное, первое время хромать будет. А так, говорит, все ничего. Слышишь, Рахмет?
Парень окончательно проснулся от навязчивого шепота почти в самое ухо. Улыбнулся, показав белые зуба, не испорченные табаком:
— Успокаиваешь меня, сестра? Спасибо тебе.
— Да че мне тебя успокаивать? Нечего мне больше делать — ходить тут и успокаивать вас. Просто передаю сведения от руководства, вот и все. Ну это, рассказывай дальше про своих, аульских.
Рахмет положил удобнее голову и, глядя в потолок, продолжил как бы случайно оборвавшийся рассказ…
„…Был темный вечер. Звезды светились большие, яркие. На стройном лице кюйши играли медные блики. Издалека доносился призывный визг табунного жеребца. Старик сел поудобнее, поправил руку на тонком грифе своей любимой домбры и снова ударил по струнам. Но не в скорбной и протяжной мелодии был главный накал страстей, а в словах народного певца. Он пел о старинных подвигах батыров… Солнце скрыло лицо свое в месте уединения и поместило ноги в спальне заката. И тогда Бахрам-кровопийца вынул свой острый меч из ножен. Нечестивые кызыл-баши захватили в плен могучего и славного батыра Кобланды. Сколько слез и горя обрушилось на бедные кочевки! Все жалели и молились за него. Но не пропал во вражьем стане Кобланды. Дочь предводителя разбойников, красавица Карлыга, пленилась молодым воином. И любовь ее была глубока и безбрежна. И Карлыга спасла батыра, помогла ему бежать из плена. И сама бежала вместе с ним. „О Кобланды! — сказала она ему. — Я буду любить тебя вечно!..”
— О, Рахмет! — произнесла в этот момент очарованная медсестра, Евдокия Мироновна. — Ты сам настоящий кюйши! Ты самый большой поэт вашего аула! Настоящий талант.
Рахмет ухмыльнулся с достоинством:
— А продолжение хочешь узнать?
— А что, и продолжение было? — удивилась Колпина.
— Конечно, было. Любовь просто так не заканчивается, без трагедии.
— Много ты знаешь про любовь! — она распрямилась, потянулась локтями, выпятив грудь. — Ладно, приду завтра дослушивать. Пока.
Потеребила его жесткие волосы небрежным жестом и ушла.
