Шлейниц рассказал все, как было, о расхождении в тумане с «Митау».
— На рассвете я заметил далеко к зюйду кучу парусов, — докладывал он Гордону. — Оттуда донесся пушечный выстрел, и вскоре меня настигли два фрегата французов, но я счастливо от них ушел, поставив все паруса.
Помолчав, Шлейниц осторожно сказал:
— Мне думается, что я видел отряд французов, и ежели там оказался Дефремери, я ему не завидую.
На следующий день эскадра подошла к Пиллау. Гордон приказал выгружать на берег всю артиллерию и припасы для армии Миниха.
Эскадра крейсировала неподалеку, прикрывая выгрузку, и от проходящих купеческих голландских судов стало известно, что французы покинули бухту Данцига.
1 июня русская эскадра блокировала бухту, в которой обнаружили французский фрегат «Бриллиант» и два небольших судна.
Попытка взять «Бриллиант» с ходу на абордаж не удалась. Береговые батареи и пушки «Бриллианта» оказались более дальнобойными, чем артиллерия русских кораблей. И все же после удачной бомбардировки кораблями крепости и обстрела французского десанта на берегу показался парламентер с белым флагом. После кратких переговоров в плен русским сдался «Бриллиант», гукор и прам, плоскодонное судно с тремя десятками орудий для действий на мелководье у побережья.
Освободили из плена взятые ранее французами три галиота, и среди них «Гогланд».
Только теперь, после капитуляции неприятеля, Гордон узнал причину быстрого ухода французской эскадры из Данцига и о пленении фрегата «Митау».
С падением крепости Вексельмюнде поляки лишились помощи французов, и Данциг сдался.
Осталось загадкой, как удалось ускользнуть из блокированного со всех сторон Данцига Станиславу Лещинскому? Сухопутные офицеры поговаривали, что не обошлось без помощи Миниха. К нему под покровом ночи не один раз наведывались польские лазутчики от Лещинского...
Гордон, получив известие, что французский отряд кораблей опять направляется на восток, решил больше не рисковать и, забрав плененные корабли французов, ушел в Кронштадт. «Этот первый, после смерти Петра Великого, морской военный поход показал всестороннюю слабость нашего флота, — с грустью поведал историк. — Ветхость судов и ненадежность их вооружения во время плавания и боя выразилась множеством важных повреждений, не только в корпусе и рангоуте, но даже в станках орудий. Значительный недостаток экипажей, пополненный рекрутами, неизбежно ослаблял морскую и боевую силу флота. Наконец, в действиях начальствующих лиц, отвага и уверенность в победе, присущая морякам петровского времени, заменилась нерешительностью и робкою заботливостью избегать встречи с равносильным и даже слабым неприятелем».
Дотошный летописец, упоминая о язвах флота на Балтике, кратко, всего одной строкой, упомянул о первом в истории русского флота пленении боевого корабля. Скромность историка понятна, в противном случае следовало выволочь на свет божий всю верхушку власти, которая допустила до такого состояния вооруженную силу на море. Такая манера описания событий была и остается до сих пор присущей для придворных мужей, обслуживающих власть имущих.
Промахи и потери огорчают, но они и учат людей, как избежать повторения ошибок. Находясь с эскадрой у Данцига, Григорий Спиридов впервые ощутил дыхание войны, увидел зарницы орудийных залпов, услышал зловещий посвист пуль и звенящий визг проносящихся где-то рядом пушечных ядер неприятеля.
При обстреле крепости Вексельмюнде он впервые увидел, каким образом матушка-природа на море рушит планы моряков. Обстреливать крепость приходится только на якорях. Для маневра не хватало акватории бухты, и глубины моря не позволяли безопасно приближаться к крепостным стенам Поэтому обстрел кораблями велся с якорей. Но мало стоять на одном якоре. Ветер переменчив, волна неустойчива, корабль «ходит» туда-сюда на якорном канате. Бывает, что, не успеет прогреметь первый залп, как корабль, развернувшись, через пять минут уже смотрит на цель носом или кормой, и все пушки молчат, не будешь же стрелять в море понапрасну. Приходилось заводить с кормы вспомогательный якорь и разворачивать корабль бортом к цели. Но и тут зачастую крутая волна раскачивала корабль и не давала возможности вести прицельный огонь. И все же русские канониры ловчились, приспосабливались и таки заставили крепость капитулировать.
За всеми боевыми маневрами своего корабля внимательно приглядывал мичман Спиридов. Частенько приходилось ему бежать на бак и покрикивать на матросов, вымбовками[28] вращающих шпиль, на который медленно навивался якорный канат, разворачивая корабль в ту или иную сторону.
Присматривался молодой мичман и к действиям на пушечных деках канониров, старался понять, как офицеры-артиллеристы улавливают нужный момент и громко командуют: «Пали!»
На корабле Григорий познакомился и подружился с почти однолетком, мичманом Алексеем Сенявиным. Слово за слово, и Спиридов вспомнил рассказы отца о взятии в свое время Авборга.
— Не твой ли тятенька при штурме Выборга отличился? — спросил у своего нового товарища Спиридов.
— Как-то сказывал, все не упомню, — краснел Сенявин.
Он был на три года младше Григория, нигде раньше не обучался и сразу попал в эту кампанию на корабль мичманом. Многие офицеры косились на него с завистью. Как же, по протекции императрица пожаловала его с братом сразу в мичманы. Но Григорий знал по отцу о тяготах службы и утешал Алексея:
— Стало, отечеству немало добрых дел сотворил твой тятенька, ежели его заслуги ее величеством пожалованы таким образом.
Почти всю кампанию Алексей Сенявин был помощником у Спиридова по заведованию мачтой, и совместный труд сблизил их надолго.
В свободные минуты делились впечатлениями о происходящем. Спиридову казалось, что не всегда правильно действует командир, иногда коверкает слова, приходится переспрашивать.
— Нынче у нас на эскадре капитаны сплошь немцы да британцы с датчанами, — с некоторой грустью говорил он товарищу, — да и флагман наш не прытко к неприятелю стремится, а кораблей-то и пушек у нас поболее, чем у тех французиков, которые наш фрегат увели.
Сенявин с ним в этом соглашался, но и подбадривал:
— Погоди, и наши капитаны в силу войдут. При царе Петре не плошали, неприятеля отыскивали не в пример теперешним командирам.
Еще до начала блокады Данцига вся эскадра переживала за неудачу с «Митау». Слухов ходило немало. Никто толком не знал, как произошло все на самом деле. Несколько приоткрылась завеса после капитуляции Вексельмюнде. В тот же день Григорий узнал еще одну новость. Среди наших призов в устье Вислы оказались три кронштадтских галиота, плененных французами. Название одного из них, «Гогланд», сразу напомнило Спиридову о двоюродном брате.
Через день-другой Иван Спиридов сам отыскал Григория, рассказал, что случилось.
— Гордон-то нам велел прощупать поляков и французов у Данцига, а по делу никакого ордера не выдал: то ли вступать в схватку с французами, то ли одних поляков пошерстить. За старшего определили нам Лаптева Дмитрия. Он хваткий, порешил в бухту пробраться, до самой крепости. Проведать, какие батареи на берегу.
Иван говорил не спеша, посматривал на совсем юного мичмана Сенявина, однокаютника Григория.
— Не твой ли батюшка Наум Сенявин, вице-адмирал? — не утерпел спросить Иван, прерывая рассказ.
— Он самый, — не смущаясь, досадно повел плечами мичман. Он уже привык к подобным вопросам, и они, видимо, ему порядком приелись.
— Сие, пожалуй, нелишне, в нашу-то лихоманку, все ведаешь, какая ни то подпора, — рассуждал бесхитростно Иван, а Сенявин ему отрезал:
— Не пьющий я особливо. Видимо, кто своей головой не обходится, тому сие и надобно для стойкости.
— Ну так мы светлой ночью пробрались в самую бухту, — как ни в чем не бывало продолжал Иван, — под носом ихнего адмирала, где веслами подгребли к самому устью Вислы. Высмотрели батареи, назад повернули, он, видать, нас увидел прежде. Фрегат ихний поперек встал, ветер в ту пору стих, а у нас по две пушчонки трехфунтовых. Да мы бы и не сплошали, да незадача: акватория-то нам незнакома, впервые там, и карт под рукой не было. Слыхали, что меляки там сплошь, вот на одну и напоролись. Все три галиота враз в песок и втюрились. Как ни тужились, с мели не сошли. Фрегат подошел ихний, дюжина шлюпок окружила. Так мы паруса и спустили.
По приходе в Кронштадт Ивана посадили под арест, «за потеряние галиота», но вскоре выяснилось, что за ним вины нет, и он заслужил «оправдание от полона».
В конце осени Россия и Франция разменялись плененными судами и экипажами. Чувствовалось отсутствие твердой руки у кормила державы. Французов даже не упрекнули за произвол на море.
Над Дефремери и всем экипажем «Митау» состоялся суд. Судили всех: «и помянутого капитана Дефремери, и лейтенантов Чихачева и Вяземского да мичмана Лаптева по силе Морского устава книги 5-й главы 10 по артикулам 73 и должности капитанской по 90, да книги 5 главы 90 по артикулу же 146, казнить смертью». Многие вины объявлялись всем, «ибо от них никакого при том нашествии и при абордировании сопротивления не учинено; к тому же с консилиума на оные корабли послан с того фрегата офицер, а потом и сам он, Дефремери, оставя команду и не поручив никому, на теж корабли поехал».
