— Хорош бычок, а? Эх, не были бы замужними— обеих бы отдал Кеймиру в гарем!
— Ай у него гарем есть?
— А как же! Дворец из серебра, крытый золотым листом, и триста жён в парчовых платьях!
— Да будя тебе врать-то!
— Не верите? Спросите у него самого!
— Ай, нам всё равно, — сказал Кеймир, стесняясь бойкости русских женщин…
— Ведите гостьюшку в хоромы, а я за мужиками сбегаю, — захлопотала старуха-мать, подбирая подол юбки и направляясь вниз, на зад зорки, к лабазам. Пока она ходила за своим стариком и сыновьями, Кей-мира проводили в комнату, где стояли кровать и стол, принесли кувшин с водой, чтобы умылся с дороги. Горничная девка стянула с него чекмень, ловко засучила рукава рубахи.
— Ай, ладно, ай, ничего, — неловко отказывался он от её помощи.
Горничная убежала, а потом снова вернулась, приглашая его в горницу, где собрались все свои. Отец и сыновья — Александр, Никита и Михайла уже сидели за столом. Тут же и женщины — старая и молодые хозяйки. Посредине стоял двадцатилитровый самовар, и весь стол был заставлен тарелками с закуской, блюдечками с чашками, вазами с конфетами и пастилой. Хозяином застолья был старик Тимофей — это Кеймир сразу понял. Младший сын в его присутствии сразу сник, потерял веселье, и вид у него был озабоченный.
— Стало быть, жив ещё Кият-ага? — спросил старик, поглядев на Кеймира, и тут же подсказал Александру, чтобы открывал бутыль с самогоном. Сам потянулся к красной наливочке.
— Живой, живой, — отозвался Кеймир, глядя с испугом, как Михайла наполняет ему стакан самогонкой.
— Согрейся, — сказал Михайла тихонько, — а то продрог небось.
— Ай, ничего, мы арака не кушит.
— Да ты что, Мишенька, впозаправду решил бусурманца упоить? — одёрнула его мать. — Я баба да и то знаю, что не пьющие они. Разве что наливочки ему. Дед, ну-ка дай сюда бутылочку! — Старуха налила в другой стакан наливки и поставила перед Кеймиром.
— Ну ладно, сыны, бабы да гость заморский, — важно произнёс старик-хозяин, — выпьемте за благо-получное возвращение да за знакомство. — Тут же он выпил большими глотками из гранёного стакана и подморгнул Кеймиру: — Пей, не бойся. Не отравишься… Сладенькая водица.
— Мы арака не кушит, — повторил Кеймир и принялся, обжигая губы, пить чай.
— Ну и ну, — засмеялся старик Тимофей.
— Аллаха чтит и нам велит, — отозвался раскрасневшийся с первого стакана Михайла и начал каламбурить: — Зря, Кеймир-хан! Водка, конечно, не солодка, но от неё и речь ходка, и баба кротка, и старуха— молодка.
— Ну, заерундил, — недовольно проворчал отец, налил ещё стакан наливки, выпил. Утерев губы и бороду рукавом, сказал:
— Ну что, Мишка? Что-то ты не похож на самого себя. Не было беды какой в дороге?
— Да какая уж беда, папаня! Разве что Багиров из пушек обстрелял, лодку на рострах расшиб. Но это бедой не назовёшь. У туркменцев вон дело лихо…
— Ну-ну! Шутки шутить будем потом. Сначала доложи — хорошо ли сбыл товар? Много ли добра в дом привёз?
Михайла посмотрел на отца тревожными глазами, опустил голову.
— Ну, чего смолк? — повысил голос отец.
— А что говорить-то. Не о чём говорить… Отдал всю муку в долг и всю утварь хозяйскую. Туго им там… И жрать нечего, и жить не в чём.
— Ты что, дурак! — взревел отец. — Дразнить меня вздумал? — Он отодвинул рукой от себя тарелку, убрал бутылку и вылез из-за стола. Михайла тоже встал со скамьи.
— Шутишь, Миша?
— Да не шучу, не шучу! — заорал Михайла и упал перед отцом на колени. — Всё им отдал, через год, другой возвернут!
— Сашка… Никитка… — отец бросился на младшего сына, саданул его кулаком по лицу, дёрнул за ворот и захрипел. Михайла схватился за лицо, размазал кровь, завопил и так двинул плечом, что старик отлетел в сторону и шмякнулся на деревянный пол. Младшой кинулся к двери, но Никита подставил ему ногу и тот упал, ударившись о порог. Мгновенно оба брата навалились на него и принялись тузить кулаками. Крики, охи, брань неимоверная понеслись по горнице. Молодухи кинулись во двор, старуха-мать вопила, чтобы не били Мишеньку, но её никто не слушал. Старик бегал по комнате, смотрел, как братья учит уму-разуму младшего, и приговаривал:
— Из пушек обстреляли… Лодку разбили… В долг отдал… Болван неприкаянный! Как мне не хотелось его посылать к туркменцам! Как ведь боялся, словно чувствовал — беду привезёт!
Кеймира трясло от того, что видели глаза. Ох, как ему хотелось заступиться за доброго и понятливого Михайлу, да разве можно гостю! Он гневно встал и направился в отведённую ему комнатушку. Вспомнив о нём, Тимофей схватил его за рукав:
— Ты куда? Убегаешь? Нет, ты погоди!
— Эй, зачем кричишь? — недовольно сказал Кеймир. — Всё отдадим. Хан возьмёт — не отдаст, вали возьмёт — не отдаст, шах возьмёт — не отдаст. Если народ возьмёт — народ отдаст… Не кричи больше…
Кеймир скрылся в комнате, а хозяин с раскрытым ртом смотрел на дверь и чувствовал, как тело и дух его обретают покой, а сердце начинает тревожить стыд за содеянное.
— Перестать! — крикнул он властно. — Всё! Будя! Поваляли дурака.
И вмиг никого в горнице не стало. Михайла поднялся, шатаясь, вышел во двор. Мать подскочила с ковшом, поливая на руки, принялась причитать:
— За что же они тебя, сыночек?
— За дело, маманя, за дело. Невинного не бьют, — фыркая красными брызгами, отвечал Михайла. — Папаня тут ни при чём, братаны тоже. Тут с Багирова спрос. От него все беды и раздоры… Я ему… покажу…
Покачиваясь и держась за бок, он вошёл в дом, а через час-другой отправился куда-то.
Вечерком вернулся. Довольный, только в глазах отчаянная злость, словно огня в них кто-то насыпал. А ночью где-то у Кутума вспыхнуло пламя. В ночной темноте занялось зарево пожара: загудел народ, забили колокола. Мужики на берегу и на лодках пустились к месту пожарища. И уже слышалось тут я там: «Лабазы Багирова спалили! Амбары персиянина горят!»
Михайла ждал этого часа: разделся, но спать не ложился. И едва занялось зарево, подскочил к окну и распахнул ставни. Слева был балкон, на него — выход из комнат Никиты, а этажом ниже жили мать с отцом.
— Кит! — заорал Михайла. — Кит, вставай, коль не спишь! Гляди, пожарище какой!
На балкон выскочила жена Никиты в белой ночной сорочке. Испуганно всплеснула руками. Внизу хлопнули ставни, и послышался голос отца:
— Отведи, господь, напасть! Кажись, Багирова амбары жгут. Мишка! — позвал отец.
— Ну, я…
— Не твоих ли рук дело? Мать сказывала мне, что ты грозил ему.
— А хоть бы и так. Нешто прощать ему, гаду!
— Да ты что, сволочь! — крикнул, давясь от злобы, отец. — Да понимаешь ли ты, что натворил!
— А не ты ли ему, батя, всё время собирался глотку перерезать и в Волге утопить! Чего уж там…
— Санька! — позвал отец. — Вставай быстрее! Никитушка, соберись! Эх, дурак бестолковый! И в кого ты уродился! — Это уже относилось к Михайле. — Или ты не знаешь, что мстить смертно будут! Догадаются сразу. Поднимай, сукин сын, батраков, пущай берут ружья да бегут охранять лабазы. Багиров ждать не станет — сейчас же кинется!
— Не бойся, папаня, — с гонорком отозвался Михайла. — Вся дворня там. Не дадут в обиду.
Тут же он лёг и уснул, не интересуясь, чем же кончится дело. Вскочил перед самым утром как ужаленный: услышал крики и ружейную стрельбу.
— Санька, через ворота лезут, гляди! — шумел отец. — Бей, не зевай. Мотря, сбегай Мишку разбуди. Пусть ружьё берёт!
Михайла понял, что на подворье налетели «багировцы». Схватив ружьё за печью, он сунул в оба ствола патроны и, как был в рубахе и подштанниках, выскочил во двор. За воротами матерились и стреляли. Отчаянно лаял пёс. Проснулись и захрюкали свиньи, закудахтали куры. Недолго думая, Михайла выстрелил прямо по воротам и закричал:
— Никита, садись на лошадь, скачи к Тимирязеву. Пусть солдат пришлёт!
— Ну, Герасимов, берегись! — пригрозили с улицы, и вооружённая толпа удалилась.
— Мстить теперь будут, — подавленно вымолвил отец и направился в дом. — Ох, сынки мои, как они мстить будут! — Он схватился за голову. — Придётся тебе, Миша, расплачиваться. Теперь — война. Или они нас, или мы их.
— Ничего, папаня. Надо будет, расплатимся. Но ведь и они перед нами в неоплатном долгу.
Кеймир всё это время, пока где-то тушили пожар, пока перестреливались, стоял на террасе и обиженно думал: «Зачем жгут, зачем дерутся? Если здесь тоже плохо люди живут — зачем к царю русскому просимся?»
Когда взошло солнце, Михайла спокойно, словно ничего не случилось, позвал Кеймира, и они отправились в губернское управление выписывать муку.
Оставшиеся в живых атрекцы возвращались в Гасан-Кули. Бродили по сожжённому селению, вытаскивали из золы не совсем сгоревшие теримы, уки и брались за сборку юрт. Извлекали из пепла и развалин всё, что хоть немного сохранилось и имело формы: казаны, чашки, кумганы, ручные мельницы. Но большинство вернувшихся целыми днями пропадали на Атреке, — резали камыш, связывали его в стенки и делали что-то наподобие чабанских шалашей. Приговаривали беспечно: «Ай, лето как-нибудь проживём, а к зиме найдутся кибитки».
