Сестры направились в комнату матери, но она сама шла им навстречу — одетая, причесанная.
— Мамочка! Как ты себя чувствуешь?
— Лучше, — ответила Мария Александровна. Она старалась держаться бодро, только чуть вздрагивала голова. — И сегодня я еду в Петербург.
— Но ты же больна. Нельзя тебе! — воскликнули с отчаянием сестры.
— Не могу я бездеятельно сидеть и ждать. Может быть, мне и удастся облегчить участь Володи. Подам прошение в жандармское управление… Митенька, — обратилась она к сыну, — сходи, пожалуйста, на станцию, купи мне билет третьего класса до Петербурга. Да оденься получше, главное — не промочи ноги. Такой унылый, нескончаемый дождь.
Все трое понимали, что отговаривать маму от поездки бесполезно; они пытались только убедить ее ехать во втором классе.
— Нет, нет, — возражала Мария Александровна, — деньги надо беречь. Может быть, Володе потребуется адвокат. Анечка, приведи в порядок мое визитное платье, а мы с Маняшей соберем саквояж.
Дмитрий Ильич надел плащ, прицепил поводок к ошейнику Фридки и отправился на вокзал. Анна Ильинична вынула из гардероба черное платье и стала прилаживать к нему свежий воротничок.
«Славный мамочкин боевой мундир», — подумала она с нежностью.
Не для праздных визитов было сшито это платье, а для посещений приемных жандармских управлений, генерал-губернаторов. Каждый раз, когда с кем-нибудь из детей случалась беда, мать вступала в тяжелую, упорную и терпеливую борьбу. Только платье знает, как тревожно билось сердце, а затем и вовсе замирало, слыша жестокое, холодное: «В вашей просьбе отказано». Сколько раз бросали матери упрек, раня ее в самое сердце: «Ваш старший сын повешен». Но она никогда не складывала рук, не приходила в отчаяние, а, сжав тонкими пальцами перо, вновь и вновь писала прошения, писала так, как принято было писать: «Милостивый государь! Честь имею покорнейше просить…» Сколько таких прошений хранится в архивах жандармских управлений! Сколько раз, придя домой из присутствия, мать на пороге дома засовывала взмокший от слез платок в глубокий карман платья…
…Шумит за окном дождь. Квохчет под крыльцом курица. Стучатся мокрые листья в окно.
В равномерный унылый шум врывается звон колокольчика, в передней и в комнатах словно закружился веселый летний ветер.
— Мамочка! Володя приехал! Мамочка!
— Володюшка! Володюшка! — спешит мать навстречу сыну. — Здоров? Свободен?
— Архиздоров, совершенно свободен и счастлив безмерно. — Владимир Ильич скинул мокрое пальто и обнял мать.
— По дороге на станцию встретил! — кричит восторженно Дмитрий Ильич. — Вижу, кто-то спешит, шагает, не разбирая луж. Кто это может так спешить в нашем Подольске? Пригляделся — Володя!
— Володенька, братик, скажи, что я не сплю и что все это на самом деле, — теребит брата Мария Ильинична.
— Анечка, убери скорей мое визитное платье, — просит Мария Александровна. — Теперь оно мне не понадобится.
— С превеликим удовольствием, мамочка! — Анна Ильинична водворяет платье на место. Плотно-плотно закрывает шкаф, словно опасаясь, что черное платье может снова вторгнуться в их счастливую жизнь. — Дай-ка я тебя еще раз поцелую, — обнимает она брата.
Сестры собирают на стол. Дмитрий Ильич раздувает самовар, Фридка, высунув розовый язык, косится по комнатам, ластится к новому другу, трется круглой мохнатой головой, будто понимает, что тот был в большой опасности. Фридка — породистый сенбернар — не даст в обиду своего хозяина и его друзей. Она умеет помочь путешественнику, попавшему под снежный обвал в горах. В метель и стужу с сумкой красного креста на шее она бесстрашно пробирается по кручам над бездной, сильными лапами откапывает пострадавшего. Часто рискует жизнью, чтобы защитить своего друга — человека.
— Ладно, ладно, — гладит Владимир Ильич по голове Фридку, — иди на место, дай знать, если сюда жандармы вздумают припожаловать.
И Фридка, словно понимает, идет в переднюю, ложится у порога, поднимает настороженное ухо.
Радость, смех снова вернулись в маленький дом.
Владимир Ильич бережно усадил Марию Александровну на диван и сел рядом с ней.
— До чего ж хорошо дома, просто прелесть! Представляю, как здесь красиво в солнечную погоду.
— Здесь даже в ненастье уютно, — уверяет счастливая мать. — Посмотри, какой светлый дождь за окном.
— Ну, расскажи, Володёк, как тебе удалось выбраться из тюрьмы и как ты попался, — просит Анна Ильинична.
Мария Александровна садится к самовару, разливает чай.
— Приехал в Питер и… подцепил «хвост», — смеется Владимир Ильич. — Когда жандармы меня схватили, первой мыслью было: как бы освободить карманы. Но куда там! Два дюжих фараона закрутили мне руки назад, а третий зорко следил, чтобы я что-нибудь не сжевал. А в карманах у меня просто сейф: две тысячи рублей получил от Калмыковой на газету, большое письмо Плеханову с подробным планом организации газеты, зашифрованные записи явок, адреса конспиративных квартир.
— Умереть можно от страха! — поеживается Мария Ильинична.
— Но, — поднимает палец Владимир Ильич, — все это было записано молоком, лимонной кислотой и разной прочей снедью, записано между строчек на всяких счетах и квитанциях. Сижу в камере и раздумываю: догадаются жандармы все эти счета утюгом прогладить или нет?
— Уверен, что не догадались! — воскликнул Дмитрий Ильич. — Когда меня арестовали, у меня в кармане был список членов кружка на заводе Гужона. Молоком записал, а проявить они не догадались.
Владимир Ильич серьезно посмотрел на брата:
— Учти, что жандармы будут умнеть вместе с ростом нашей организации. Надеяться на их тупость легкомысленно, и нам надо подумать о стойких химических чернилах, об искусной конспирации…
— Ну, а потом что было? — нетерпеливо спрашивает Мария Ильинична.
— Через десять дней меня вызвали и строго предупредили о том, что в Петербург и еще в другие шестьдесят городов мне въезд запрещен и чтобы из Пскова я никуда не отлучался. Вернули мне в целости и сохранности все бумажки, счета и деньги. Я просто глазам своим не поверил. «Вот олухи царя небесного!» — подумал я и тут же вежливо попросил разрешения поехать к вам в гости.
Одного Владимира Ильича не пустили. Приставили чиновника охранного отделения, который привез его в Подольск и сдал местному полицейскому исправнику.
Здесь ждало новое испытание. Исправник потребовал заграничный паспорт Владимира Ильича, повертел его в руках и неожиданно сунул к себе в стол. «Нечего вам по заграницам ездить, — сказал он, — паспорт останется у меня».
— Вот тут я страшно разозлился, — продолжает Владимир Ильич. — Я понял, что этот старый плут и мошенник запер в свой мерзкий стол все наши планы по созданию газеты. Возмущенный донельзя, я крикнул: «Буду жаловаться на ваши незаконные действия начальству!» Крикнул так свирепо и угрожающе, что перепугал старикашку. Он живо отпер стол и, видя, что я собираюсь уходить, стал просить меня забрать паспорт и никому не жаловаться.
Последние слова Владимир Ильич произнес сквозь смех и, откинувшись на спинку дивана, смеялся взахлеб, до слез.
Ему вторил звонкий смех Марии Ильиничны.
— Ты получил заграничный паспорт? — спросила Мария Александровна, стараясь не выдать своего огорчения.
— Да, мамочка! Я должен ехать в Германию. — Владимир Ильич встал и, по привычке конспиратора, накинул на двери крючок, плотнее закрыл окно и тихо продолжал: — Мы задумали большое дело — решили издавать газету.
Владимир Ильич с увлечением стал рассказывать о своих сокровенных планах. Рабочие поднимаются на борьбу. Нужен главный штаб, который бы направлял борьбу против царизма. Нужна общерусская газета, которая объяснит миллионам рабочих и крестьян их задачи, выработает единую программу действий, подготовит создание революционной партии пролетариата. План организации газеты продуман, но издавать в России ее нельзя из-за полицейских преследований. Поэтому решено печатать ее за границей. Тайными путями газета будет доставляться в Россию и здесь через верных людей распространяться среди рабочих.
Владимир Ильич успел уже побывать в Риге, Смоленске, Петербурге, Москве и везде создал опорные пункты для газеты, условился с товарищами о способах связи, пересылке корреспонденции.
— Как решили назвать газету? — спрашивает Анна Ильинична.
— «Искра». «Из искры возгорится пламя». Помните?
— Да, да, — говорит Мария Ильинична, это из ответа декабристов Пушкину.
Мария Александровна слушает детей и понимает, что задумано важное дело.
— В добрый час! В добрый час! — шепчет она.
— И, кстати, я покушаюсь на тебя, Анюта, — говорит Владимир Ильич. — Тебе придется ехать вслед за мной в Германию, помочь в организации газеты. Кончится срок ссылки у Надюши, и она приедет к нам.
