будем, может, искать ему Пяста. Кто тогда знает?
Белый с обеих сторон схватил свою рясу и начал ею трясти.
– Эта одежда, кто однажды её одел, прирастает к телу! – воскликнул он. – Нельзя её сбросить.
– Ваша милость меня простите… – произнёс Вышота. – Святой отец, заместитель Христа на земле, может освободить от клятвы. Мы имели пример этого на Казимире, на монахе, который так же, как ваша милость, дал клятву в ордене св. Бенедикта.
– Не мутите мне покоя, – прервал резко князь, – этими искушениями. Я от переменчивого и бренного света раз отказался. Не будьте искусителями.
Предпелк медленно сделал шаг вперёд – почва казалась ему приготовленной – и, делая поклон, произнёс:
– Вот время вашей милости узнать всю правду. Мы действительно прибыли искушать, но не по собственной инициативе, только от земли нашей великопольской, очень измученной, униженной, несчастной. Вы нам нужны, мы хотим Пяста… на вашу милость глаза обратили.
Свои большие голубые глаза князь уставил на говорившего, удивлённый, испуганный, смешанный, дрожащий. Когда Предпелк замолчал, он ответить не мог. Было слышно учащённое дыхание, тяжёлые вздохи.
– Что вы сказали! – начал он тихо. – Что вы сказали! Мой обет связывает меня как кандалы, а идти туда значило бы против племянника, против коронованного короля. Не годится мне…
– Папа развяжет совесть, – сказал Вышота.
– Вы ошибаетесь, – ответил Белый, – святой отец во французских руках, он предан Анжуйскому дому.
– Сегодня ещё о разрыве с ним речи нет, – сказал Предпелк. – Между тем вы, князь, вернули бы свой удел, когда и Казко Шчецинский его получил, и Влодек Опольский взял также на Руси. Потом, если бы пробил час…
Князь заткнул себе уши. На лице его рисовался испуг и чрезвычайное волнение, он весь дрожал.
– Я искал здесь покоя, – воскликнул он, – в этих стенах, вдали от родины, где до меня ни один голос с неё дойти не может. Живой замуровался я в эту могилу, а вы меня из неё хотите вытянуть, чтобы из монаха я снова стал обычным грешником и душу погубил. Прочь от меня, искусители!
Он отвернулся, послы неподвижно стояли.
– Грех вашей милости, – откликнулся Вышота, – мы берём на себя, пусть только ваша милость просьб не откланяет. Нам нужен Пяст, мы аж сюда за ним пришли; не стоит отпихивать то, что по закону и с очевидной милости Божьей на вас стекает. Монахов, которые провозглашают славу Господа, достаточно, а крови Пястов нам не хватает.
Князь то затыкал уши, то слушал, проявлял нетерпение в этом узком углу между столом и окном, то отступая, то подходя, ломая руки и сдавливая грудь.
– Достаточно, – сказал он, – достаточно… на этот раз, прошу вас, уже хватит этой речи. Дайте мне подумать, вызвать Божье вдохновение, помощь Святого Духа.
Идите с Богом… подождите… я вас позову.
Предпелк дал знак товарищам; ему самому и им было очень жаль несчастного князя, который был утомлён и ужасно взволнован. Пот каплями выступал на его лбу, он качался на ногах, хватался за стол.
Не говоря ничего, осторожно шагая, послы пошли к двери. Первый, кто не спеша открыл её, Ласота, спугнул прижавшегося к двери Буська, который отскочил как ошпаренный и стремглав побежал в другой конец коридора.
Не провожаемые уже никем, задумчивые, немного грустные, все вышли из монастыря с весьма разными мыслями и домыслами.
– Ничего из этого не будет! – воскликнул, выходя за калитку Шчепан из Трлонга.
– Кто тебе это сказал? – прикрикнул Вышота. – Напротив, я готов поклясться, что он передумает. Если бы не хотел, не велел бы нам ждать… выпроводил бы и запретил возвращаться.
– А если бы выпроводил, – вставил Предпелк, – я бы его не послушал! Искушал бы по второму разу, по третьему… Напротив, я надеюсь… возьмём его…
– И я думаю также, – сказал Ласота. – Ему улыбается свобода. Говорил, что облачение прирастает; видно, тяготит его. Гневков, как Гневков… не соблазнил бы, но будет надеяться на что-то ещё.
Так они разговаривали, возвращаясь на постоялый двор, когда Бусько, едва остыв от страха, потому что его поймали на деле подслушивания, развернулся, подбежал снова к двери кельи, оставался минуту возле неё, потянулся и, отворив её, осторожно скользнул внутрь.
Князь стоял на коленях у кровати, погружённый в молитву, с опущенной головой и руками, вытянутыми над ней. Слышал или нет, как отворилась дверь, – не двинулся, не оглянулся – молился. От усталости духа он медленно опустился на пол и присел. Молитва окончилась глубокой задумчивостью.
Бусько стоял и смотрел за каждым движением, значение которого от долгой жизни с князем научился объяснять.
Спустя некоторое время Белый вдруг встал, выпрямился, сделал физиономию, не свойственную монаху, подбоченился и, поглядывая на дверь, увидел Буську, который издалека пробовал ему улыбаться. Не отважился ещё с ним заговорить.
Князь, за которым он подсмотрел среди душевной борьбы, грозно на него взирал.
– Паничку! Паничку! – тихо начал с порога Бусько. – Ну что? Ну что? Не добрых я вам гостей привёл? Они хотят забрать нас отсюда. Ради Бога, это было бы хорошо! Ах! Хорошо! Кончились бы наши муки. Вернулись бы править в Гневков! Что до нас Господу Богу, когда мы не родились для этой службы, ни вы, ни я… Я бы предпочёл дрова рубить в чистом поле… тут тюрьма и неволя. Любой грубиян командует вами, а меня любой клирик лупит по шее и обходится, как со скотом, потому что я латынь не знаю.
Он сложил руки.
– Паничку… поедем с ними! Попытаем счастья! Монастырь, ну, монастырь, раз уж обязательно должен быть, то хоть там, в той земле, где наши люди, а тут…
Князь хмурился, слушая.
– Молчи же! – воскликнул он.
Он начал прохаживаться по помещению.
– Если бы я и хотел, не выпустят меня отсюда, – сказал он наполовину себе, наполовину Буське, при котором привык говорить то, что ему приходило в голову. – Меня здесь показывают, как кость великана, что висит на паперти, как диковинку, своим гостям, хваляться, что имеют в ордене кровь польских королей.
Я должен был бросить цистерцианцев… ежели уйду от бенедиктинцев, что скажут люди?
– Паничку, – живо прервал Бусько, – пусть они тут говорят что хотят, мы их оттуда слышать не будем. Раз эти паны приехали за нами – едем!
Князь молчал. Осмелевший Бусько приблизился к нему.
– Вспомните, паничку, – сказал он тихо, – те страшные дни, когда ряса вас обременяет и обжигает, когда ночью нельзя заснуть, потому что сняться Гневков и Польша. Много раз вы хотели хоть бы босым и с палкой отсюда вырваться. Разве так не было? Разве я не слышал и не видел? Лучше
