Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище

— Кулинарные рецепты доктора Эткера. — Брозовский тоже засмеялся. — Превосходно. И хорошо получается, если готовить по этим рецептам?

— Еще бы! Ведь доктор Эткер — это Вильгельм Пик. Если варить умело, пальчики оближешь. Только не всем это блюдо придется по вкусу, — сказал Генрих и добавил, кивнув на штурмовика: —Посмотрим, как они его проглотят.

— Гм. У меня даже слюнки потекли. Дома у нас тоже с нетерпением ждут новых рецептов.

— Ну, так изучите их получше. Как у вас дела?

Но не успел Брозовский ответить, как дверь распахнулась и зал наполнился толпой отъезжающих. Не осталось ни одного свободного стула. За столом, где сидели товарищи, расположилась крестьянская семья: отец, мать с грудным ребенком на руках, мальчик лет пяти и бабушка. Беседа друзей была прервана, а Брозовскому так хотелось рассказать обо всем, что произошло в Гербштедте. Он недовольно пожал плечами, а складка у него на лбу стала глубокой, как борозда.

— Черт возьми! — выругался он, сердито пожав плечами. — Пропадает драгоценное время.

Молодая женщина — Отто Брозовский заметил, что у нее к кофточке была приколота огромная блестящая брошка со свастикой, — с любопытством оглядела своих соседей по столу и решила, что сейчас самое время начать разговор.

— Да, да, — сказала она, — время кажется таким долгим, когда ждешь. У меня такое же чувство. А вот наша старушка даже любит ждать. — Она указала на бабушку.

Лицо у той было морщинистое, глаза устремлены вдаль. Темные руки с синеватыми вздутыми венами лежали на цветастом переднике. Она даже бровью не повела, когда женщина заговорила о ней, и только шаркала своими теплыми клетчатыми домашними туфлями.

— Ей уже шестьдесят восьмой пошел, — продолжала молодая женщина, сердито покосившись на бабушку, и тут же принялась излагать всю историю семьи.

«Внимание, внимание, — хрипло закаркал громкоговоритель. — Производится посадка на пассажирский поезд до Дрездена».

Отъезжающие ринулись из зала. Поднялись и Отто с Генрихом. Настало время расставаться.

Проходя мимо зеркала, Отто взглянул в него, не идет ли за ними официант. Но тот деловито переходил с подносом от стола к столу, собирая пустые кру́жки.

За дверью друзья обменялись долгим, сердечным рукопожатием.

— Желаю удачи!

— Тебе тоже.

Они разошлись, как случайные знакомые, хотя расставаться им было тяжело.

Генрих скрылся в толпе пассажиров.

Отто направился к поезду на Эйслебен.

Наступил август 1941 года.

Петер в сером военном мундире сидел на кухне у Брозовских и молча наблюдал, как Отто возится с приемником. Он закурил сигарету, встал и бросил спичку в плиту. Потом снова сел за стол. Он нервничал и тщетно пытался успокоиться, оттягивая минуту прощания. Он смотрел на ловкие руки Брозовского, на его лицо, словно хотел запомнить каждую черточку, каждое движение. Ведь они расстаются надолго, быть может, навсегда…

Петер вырос, ему уже двадцать лет. И он проклинал свой возраст. Вот если бы ему было сейчас лет двенадцать-тринадцать. Тогда не пришлось бы идти воевать за Гитлера.

Петер беспокойно затянулся сигаретой.

Из приемника донеслась глухая барабанная дробь, потом молодые голоса запели:

— Эти ребята сами не понимают, что поют, — сказал Брозовский.

Песню сменил голос диктора:

— Последнее сообщение с Восточного фронта. Новая победа в России…

— Опять!.. — Брозовский тяжело вздохнул.

Но, даже будучи готовым к самому худшему, он не мог себе представить, какой удар прямо в сердце получит сейчас.

— Наши войска заняли вчера Кривой Рог, — победоносно возвещал диктор. — Большевики взорвали подъемные вышки рудников. Но скоро руда начнет поступать в распоряжение вермахта. Тысячелетняя империя…

Брозовский выключил радио и сжал голову руками:

— Кривой Рог!

На кухне воцарилось молчание.

Сколько раз произносились здесь слова — «Кривой Рог». Многие горняки не сразу смогли запомнить чужое название. Но письмо оттуда приблизило этот далекий город.

И однажды из Кривого Рога прибыло знамя.

Петер вспоминает тот день: на Рыночной площади полно народу. Он еще совсем малыш, стоит впереди, у самого грузовика, и холодная часовая цепочка старого Энгельбрехта щекочет ему шею.

Перед ним на грузовике товарищ из Берлина держит знамя в чехле и рассказывает о Кривом Роге, о бородатом забойщике, который в старости сел за школьную парту, чтобы изучать геологию.

«Что сейчас делает этот старый забойщик? Сейчас, в эту минуту?» — думает Петер, и перед глазами его встает страшная картина…

Петер закрывает лицо руками. Потом, отняв руки, смотрит на свой серый солдатский мундир и краснеет от стыда и негодования.

— Я не пойду с ними, — шепчет он в отчаянии.

Брозовский обнял его за плечи.

— Скажи, что мне делать? — спрашивает Петер.

— Пусть твоя совесть будет чиста, мой мальчик, — говорит Брозовский. — Стреляй мимо. А если представится случай, переходи на сторону Красной Армии. И не один. Возьми с собой товарищей, унесите оружие.

Серые, лучистые глаза Петера с благодарностью взглянули на друга.

— Ты всегда знаешь, что делать, — сказал Петер. — Помнишь, как мы с тобой удили рыбу?

Он расстегнул мундир и, достав из внутреннего кармана вырезанный из газеты портрет, тщательно разгладил его. От времени, от долгого ношения в кармане газета пожелтела и истерлась, но лицо человека, который глядел с портрета, нельзя было не узнать.

Высокий лоб, добрые глаза — Ленин!

Брозовский встал. Голос его прозвучал тепло и мягко:

— Если ты встретишь кого-нибудь из Кривого Рога, мальчик, скажи ему, что мы, мансфельдские горняки, сохранили знамя.

Петер не сразу ответил. Настало время во всем признаться. Наконец он шепнул еле слышно:

— Я знаю.

Брозовский не понял.

— Я это знаю, дядя Брозовский, — повторил Петер.

Брозовский посмотрел на него удивленно, по-прежнему ничего не понимая. Тогда Петер подошел к окну и указал на сарай.

— Оно там, внутри, — сказал он волнуясь.

Лицо у Брозовского словно окаменело. Он холодно пожал плечами.

Петера испугала эта внезапная отчужденность. Он положил руку на плечо друга, заменившего ему отца, и сказал умоляюще:

— Дядя Брозовский! — Голос его дрогнул.

Брозовский испытующе посмотрел ему в глаза и в глубине их прочел такое искреннее и глубокое чувство, что сразу оттаял.

«Когда-нибудь он понесет это знамя», — растроганно подумал горняк, и лицо его перестало быть удивленным и холодным, оно стало счастливым.

— Ах ты, мошенник! — воскликнул он и рассмеялся.

Они обнялись.

Петеру пора было уходить.

На небе заходило солнце. Облака отливали багрово-красным светом, и этот свет заливал маленькую кухню.

Брозовский снова сел к приемнику, и его сильные пальцы стали осторожно вращать ручку настройки. В приемнике что-то свистело, шипело, грохотало. Но среди этого свиста и грохота он услышал одну мелодию. Тихо, но уверенно доносилась она сквозь грохот барабанов в кухню мансфельдского горняка.

«Это есть наш последний…» — тихо, совсем тихо звучала песня пролетариата.

С того вечера, когда Брозовский простился с Петером, прошло три с половиной года. То было страшное время — по всей Европе лились потоки крови и слез.

А с того вечера, когда двое друзей — один совсем мальчик, а другой мужчина в расцвете сил — брели по шоссе и говорили о будущем, прошло двенадцать лет, двенадцать лет фашистского террора.

Под землей грохотали отбойные молотки. Скрежетали, ударяясь о камень, лопаты навальщиков. С глухим стуком падали в вагонетки куски руды.

Шиле, сидя на корточках в углу забоя, сквозь рудную пыль наблюдал за работой горняков. Четко, как по команде, двигались в полумраке забойщики, навальщики, откатчики.

Но что это?.. Шиле присмотрелся внимательнее. Польский рабочий устало поднимал и опускал лопату, бросая руду в вагонетку. Движения его становились все медленнее, и вот лопата, ударившись о край вагонетки, вывалилась у него из рук.

«Неслыханно! — вскипел Шиле. — Опять этот поляк. Он просто не желает работать. Ну погоди же…»

Шиле проворно ринулся к грузчику. Окинув враждебным взглядом упавшего, он заорал:

— Работать, лодырь! Сейчас же работать!

Поляк взял лопату, с трудом воткнул ее в груду руды и попытался приподнять. Несколько кусков полетело в вагонетку, несколько упало на дно забоя. Лопата в руках поляка дрожала.