Аннелизе Ихенхойзер - Спасенное сокровище

Шиле, окинув навальщика презрительным взглядом, ткнул его метром в спину.

— Пошевеливайся!

Рабочий обернулся и посмотрел на Шиле глубоко запавшими, горящими глазами.

— Я болен, — прошептал он чуть слышно.

— Болен? — рявкнул Шиле. — Я тебя сейчас вылечу, скотина!

Он с размаху ударил его по лицу. Рабочий упал на землю. Изо рта у него потекла тонкая струйка крови.

Прошла неделя.

Шиле снова оказался на том участке, где Антош, польский рабочий, нагружал руду в вагонетки, и опять внимание его привлек этот измученный, худой, как скелет, человек, не поспевавший за общим ритмом работы. И опять Шиле подполз к нему.

Увидев своего мучителя, навальщик весь съежился, ожидая удара.

Но одутловатое лицо штейгера расплылось в улыбке.

— Ну, дружище, — с притворной любезностью обратился он к рабочему, усаживаясь рядом с ним на корточки и вытащив из кармана портсигар. — Вот, закурим!

Антош не верил своим ушам. Он посмотрел на протянутую ему сигарету и, отмахнувшись, как бы случайно задел ее рукой. Сигарета полетела на землю.

И тут произошло нечто уже совсем непонятное. Шиле не заорал, не набросился на него с кулаками, он наклонился, поднял сигарету и снова предложил ее Антошу. Антош повернулся к нему спиной, подхватил лопатой руду и свалил ее в вагонетку, как будто Шиле здесь вовсе не было.

Шиле понял, что дело его плохо. Пробормотав: «До свидания!» — он пополз прочь.

Рихард Кюммель, работавший рядом с Антошем, подмигнул ему. Он отложил отбойный молоток и пробрался к Августу Геллеру.

— Шиле что-то чует! — крикнул он ему в ухо.

Август, сильно постаревший за эти годы, поднял голову. Они долго смотрели друг другу в глаза, и молчали, это уже стало у них привычкой здесь, в недрах земли. Рихард, социал-демократ, и Август, коммунист, понимали друг друга без слов.

Когда наступил перерыв и горняки, усевшись рядом, достали из рюкзаков еду, Рихард положил перед Антошем кусок хлеба со смальцем. Так они поступали с того самого дня, когда польский рабочий, не выдержав оскорблений и издевательств Шиле, упал на дно забоя.

Но еще несколько дней назад им приходилось скрывать свою дружбу. Почему же сегодня они открыто положили хлеб перед Антошем? Что изменилось? Что чуял Шиле? Что носилось в воздухе?

Горняки молча жевали бутерброды и пили кофе из жестяных кружек. Свет карбидок скользил по их черным от пыли лицам.

И внезапно в тишине и полумраке забоя возник разговор. Кто начал его? Кто отважился коснуться вещей, которые вот уже двенадцать лет были скрыты так глубоко, что, казалось, больше не существуют вовсе, так глубоко, что само воспоминание о них походило на сон?

— Интересно, где теперь наше знамя? — раздался из темноты негромкий голос.

Август Геллер вздрогнул от неожиданности. Уж не ослышался ли он?

— Ты не знаешь, Август? — обратился к нему один из горняков.

Август пытливо вгляделся в лица товарищей: уж не хочет ли кто в последний час выдать знамя фашистам? За эти мрачные годы, когда ему пришлось увидеть столько малодушия и предательства, пережить столько разочарований, Август стал недоверчив. Но сейчас ему показалось, что на серьезных, задумчивых лицах горняков мелькнул проблеск надежды. И он чистосердечно признался:

— Я тоже не знаю. Сын Брозовского как-то сказал мне: «Прежде, чем нацисты найдут знамя, оно успеет сгнить». Но это было уже давно.

— Жаль, — вздохнул кто-то.

— Наверное, он закопал его в поле, — предположил один из рабочих.

Рихард Кюммель прикурил от лампы.

— Нацисты не нашли его. Это главное, — сказал он.

Горняки закивали.

— Помните, как Шиле гонялся за ним, — вспоминали они со смехом.

— Ну, теперь у него поджилки трясутся от страха. Видали, какой он стал?

— Мерзавец!

Перерыв кончился. Забойщики взялись за отбойные молотки, снова грохотали машины, скрежетали лопаты, скрипели низенькие вагонетки. Август смотрел, как отбойная пика вгрызается в породу, и думал о том, что медь, которую будут плавить из этой руды, уже не пойдет на вооружение гитлеровцев.

На востоке, за сбросившим ледяной покров весенним Одером, гремели орудия наступающей Советской Армии.

Гитлеровская Германия пала!

Несколько недель назад Мансфельд заняли американские войска.

Ранним июньским утром Шиле вышел из дому и направился к Рыночной площади. Он хорошо выспался и был настроен спокойно и благодушно. Он уже успел убедиться, что при американцах все пойдет по-старому и он может оставаться прежним Шиле.

Правда, мундир группенлейтера он на всякий случай забросил ночью в чей-то сад, а коричневыми платками толстая Гертруда вытирала теперь пыль.

Когда пришли американцы, он готов был к худшему. Дрожа от страха, он ждал дальнейших событий. И беда пришла. Горняки обвинили Шиле в бесчеловечном обращении с польскими рабочими. Его арестовали и посадили в тюрьму.

Американский солдат, стороживший его, каждое утро распахивал дверь камеры и кричал: «Хэлло, маленький Гитлер!» И при этом проводил ладонью по горлу. У Шиле кровь стыла в жилах. Он уже видел себя повешенным.

Но ему повезло. Прошла неделя, и он предстал перед вылощенным американским офицером. Это был человек совсем другого склада, чем солдаты. Он по крайней мере умел ценить таких людей, как Шиле. Выслушав обвинения рабочих, он только отмахнулся со скучающим видом, и Шиле был выпущен на свободу. «Слава богу, теперь все позади», — радостно думал штейгер, шагая в это июньское утро вниз по переулку.

Вдруг он остановился, словно громом пораженный. По улице громыхал грузовик, набитый американскими солдатами. «Куда это они?» — подумал Шиле, и вдруг его осенила ужасная догадка.

— Боже мой, — прошептал он, — помоги мне. Похоже, что янки сматывают удочки.

Несмотря на прохладное утро, его бросило в жар: «Что же теперь будет, штейгер Шиле?»

Грохот грузовика еще не смолк вдали, как вдруг послышался шум приближающейся легковой машины. Из-за угла стремительно вылетел автомобиль. Шиле едва успел отскочить в сторону. Блестящий голубой «Мерседес» показался ему знакомым. И в ту же минуту он увидел выглядывавшее из-за чемоданов и свертков испуганное лицо генерального директора. Шиле почувствовал, что земля уходит у него из-под ног.

В отчаянии Шиле бросился бежать. Взбежал на гору и, размахивая руками, принялся догонять машину. Но дыхания хватило ненадолго. Жалобно всхлипывая, он остановился у обочины.

…Гербштедт напряженно ждал. И вот утреннюю тишину нарушили гудки грузовиков и грохот танков.

Приближалась Советская Армия!

Отто Брозовский взял жену за руку, как брал много-много лет назад, когда они, молодые и влюбленные, бродили по ночным улицам, и быстро повел через двор к сараю.

— Подожди минутку, — сказал он и, вернувшись в дом, принес молоток и зубило.

— Что ты еще выдумал? — удивленно спросила Брозовская.

Отто открыл крольчатник и показал на стену.

— Ты ничего не видишь? — спросил он.

— Вижу, — ответила она, пожимая плечами. — Стена.

— Гляди-ка!

Брозовский, взяв молоток и зубило, начал бить по стене.

— Ты что, с ума сошел? — недоумевала жена.

Посыпались куски штукатурки, и из отверстия показался кончик брезента.

Матушка Брозовская вскрикнула и бросилась вытаскивать брезент. Руки у нее дрожали.

— Ах, боже мой, кролики знали больше, чем я, — бранила она мужа сквозь слезы.

Они осторожно развернули брезент и вынули знамя.

Вдруг на стену сарая упала тень. Брозовские обернулись. В дверях стоял Шиле. Он с ужасом смотрел на знамя.

— Господин Брозовский, — заговорил он дрожащим голосом. — Вы же знаете, я всегда был за…

На лбу у Брозовского красной полоской выступил шрам.

— Сейчас же убирайтесь отсюда, — сказал он спокойно.

Но Шиле, вместо того чтобы уйти, сделал шаг вперед, умоляюще поднял руки и опустился на колени. Зубы у него стучали.

— Господин Брозовский, я же всегда прилично обращался с рабочими, — бормотал он растерянно.

Брозовский пожал плечами и закрыл решетчатую дверцу крольчатника.

— Пойдем, мать! — Он протянул руку жене, и они молча прошли мимо Шиле.

Советская Армия вступила на мансфельдскую землю.

В лязге танковых гусениц, в хриплых гудках автомобилей, в твердой поступи солдат с красными звездами на пилотках звучала песня освобождения.

Вашими, забойщики, вашими, откатчики, вашими, сортировщики, крепильщики и запальщики! Твоими, Август Геллер, твоими, Ленерт, твоими, Петер Брахман…

Каждый грамм меди отныне принадлежит вам, принадлежит народу!