Мирские дела далеки от господа,сказал он Павлу полушутя и как-то вскользь, словно не придавал этому особого значения.
...Баранов сошел на берег. «Амур»десятипушечный бриг, старый, с изъеденным килем корабльвторой раз бросил якорь в Ново-Архангельском порту. Удача сопутствовала мореплавателям. Переход был проделан в шестьдесят дней, океан по-настоящему оказался тихим. Немного потрепала буря у Алеутской гряды, но Петрович знал там каждую щель, и «Амур» отстоялся в закрытой бухте.
Пять месяцев отсутствовал правитель. Сто пятьдесят дней и ночей провел он вдали от завоеванной потом и кровью, ставшей родной полосы необжитой земли. Помыслы, устремления, самое дорогое и близкое оставалось здесь, на диком камне, на утесах и скалах, среди вечной лесной дремоты... Сила молодости, все его зачинания... Сколько раз он боялся за эти долгие дни, что, может быть, опять не застанет ничего...
Правитель вступил на берег. Оранжевое солнце блестело поверх горных сосен, изумрудом отсвечивало небо... Грозной и немой казалась крепость, горели жерла медных пушек... И вдруг чистый, давно забытый звон всколыхнул тишину. Форт отвечал своему правителю.
Баранов медленно опустился на колени.
Россия! Свое, родное!..
Потом увидел бегущих со всех сторон промышленных, поселян и впереди всех взволнованного, возмужавшего Павла...
После полудня на рейде показался еще один корабль. Спустя некоторое время второй. Это возвращался из Кантона Кусков.
Сколько радости за один день!
В первый раз правитель не стыдился слез.
Часть третья
Правитель Всея Америки
На площади и у казарм пылали факелы, смоляные бочки. По углам строений форта курились плошки, горели на подоконниках свечи. Клинья огня, перевитые багровым дымом, искры, треск ракет с кораблей, бороздивших сырую тьму, пальба, гомон и крики из стана алеутов. Большой, памятный день для Ново-Архангельскапервого заморского города новой земли.
Третьего дня утром «Святитель Николай Мирликийский»сорокапушечный русский фрегатотдал якоря в Cитхинской гавани. Полтора года назад покинул oн Kpонштадт, три месяца простоял в Кантоне. Корабль доставил огневые припасы для крепости, ядра, два медных единорога, новые приказы и среди них пакет адмиралтейств-коллегий, приложенный к длинному дубовому ящику, обшитому железными скобами. В пакете лежал именной указ Александра о награждении коллежского советника Баранова орденом Анны второго класса, в ящике государственный флаг с двуглавым орлом и надписью: «Российско-американская Компания».
Император даровал колониям высочайшее покровительство, инспектор артиллерии прислал пушки, иркутскому губернатору приказано отпускать порох и с Нерчинских рудников двести пудов свинца в год.
Правитель приказал отпраздновать приход «Святителя».
...Богослужение подходило к концу. В новом облачении, казавшийся выше, внушительнее, Ананий медленно ступил на порог алтаря. Десятки восковых свечей, лампады, заправленные чистым тюленьим жиром, освещали позолоту риз, первые ряды молящихся, эполеты офицеров «Святителя», медали тойонов, серьгу Кускова. Один Баранов остался в тени. Ниже других, в скромном сюртуке с орденом стоял он под большой хоругвью, по-прежнему значительный, выделявшийся среди всех. Рядом с правителем держались и зверобои.
Павла и Лещинского не было: крестник правителя нес караул по крепости, Лещинский готовился встречать гостей, хлопотал и распоряжался на кухне, в покоях и зале «дворца». Ему помогали две индианки. Серафима швырнула ключи, обиженная и гневная, ушла из дому, а Лука еще утром вызвался прислуживать архимандриту и целый день не являлся в казарму. От усердия он даже подпевал мальчикам-креолам скороспелому хору, примостившемуся на левом клиросе.
В церкви было парно и душно. Запахи пота и ладана, сырого теса, шкур алеутской одежды, рома, китового жира. Зато было тихо. Малопонятные, забытые слова, проникновенные и величавые, слаженные детские голоса хора, отблески царских врат подарка богачей Строгановых, суровый облик Гедеона, напоминавший образ пророка, размягчали сердца, действовали успокаивающе.
Ананий понимал это. Опытный священнослужитель, он угадывал чувства, охватившие прихожан, молитвенную приподнятость, взволнованное недоумение. Индейцы и алеуты, многие из промышленных были в церкви первый раз за всю свою жизнь. Даже офицеры фрегата больше не перешептывались, стояли, опершись на палаши, молчаливые, подтянутые. Один командир корабля, маленький капитан-лейтенант из остзейских немцев, нервно вытирал влажные красные руки.
Архимандрит высоко поднял помятую светлую чашу, ступил к самому краю амвона. Освященный веками сосуд с вином и хлебом сверкнул позолотой, застыл над головой Анания. В церкви стало еще тише, жаркий воздух колебал пламя свечей.
Со страхом божиим и верою приступите...
Торжественные слова обращения прозвучали негромко и внятно; так же тихо, певуче отозвался хор. От двери, где столпились женщины, послышался вздох, всхлипыванье, кто- то высморкался. Потом внезапно, разрывая напряженную тишину, прозвонили колокола, возвещая конец затянувшейся обедни. Затем Ананий снова вышел на амвон с большим блестевшим крестом.
Капитан-лейтенант прошел вперед, вытянул из громадного зеленого воротника шею, перекрестился. Привычная церемония ему надоела, но сейчас нужно было показать пример не только господам офицерам. Командир военного судна хозяин сих диких мест, Ананий уже повернулся ему навстречу, готовясь поздравить с благополучным прибытием, но все произошло по-иному.
Заложив руку за борт сюртука, уверенно и неторопливо, Баранов выступил из-под хоругви, подошел к ступенькам возвышения и, не глядя на офицера, словно того совсем не существовало, подняв голову, приблизился к Ананию. Никто не посмеет нарушить обычай. Хозяин тут он правитель российских колоний, купец и мужик, освоитель нового отечества. Подчинение в малом повиновение в большом. Пусть дерзкие убеждаются.
Капитан побагровел, но сдержался. Стало заметно, как покривились его размякшие бакенбарды. Часть офицеров насупилась, зато большинство, в особенности молодежь, были довольны. С первого дня, как только капитан-лейтенант явился на судно вместо заболевшего в Ревеле командира корабля, весь экипаж невзлюбил честолюбивого и бездушного барона. Лишь мичман Рагозин, судовой лекарь и еще двое-трое находились в его «свите». И сейчас мичман и лекарь негодующе зашевелились, но капитан резко остановил их и больше не подошел к кресту.
Наташа не замечала ни духоты, ни множества людей, ни стоявшего впереди отца. Ярким сном представлялось ей виденное: высокие своды, отблески свечей в полумраке храма, ликующий звон колоколов где-то над головой, пение, чужие слова, страшно знакомые, будто слышанные уже давно, давно... Глубоко тронутая, она стояла возле стены. Возникал мир, которого она не знала, новый и волнующий. Она силилась понять его, вслушаться, как в звуки леса, горных ключей и речек, и ничего не могла осмыслить.
Кулик пришел с дочкой еще утром в Ново-Архангельск. Впервые за все эти годы появился он в русском поселке. Надвигалась старость, меркла и тускнела вражда, всплывали детские воспоминания. Таясь и хмуря седые брови, часто сидел он среди неприступных утесов, негромко пел старинную песню. Забывался смысл, но слова оставались русскими, родными. После ухода из хижины на берегу моря и разлуки с Павлом особенно остро захотелось побывать у соотчичей.
Буду ждать две луны, сказал ему Чуукван, когда старый траппер заявил, что уходит на берег. Потом отвернулся к огню. Отсвет костра озарил его жесткие прямые волосы, орлиное перо. Вождь знал, что уйдет и Наташа. До сих пор он все еще надеялся...
Оставаясь по-прежнему суровым и безучастным на вид, Чуукван послал отряд воинов провожать своих друзей до морского берега. Восемь юношей несли украшенную цветами кожаную пирогу с изображением солнца на загнутом высоком носу. Вождь собственноручно зажег прощальный костер и всю ночь просидел над темной, в бликах затухавшего пламени, тихой озерной водой.
Перед тем как покинуть селение. Кулик несколько вечеров провел запершись в бараборе, мастерил женское платье из цветного сукна, купленного в английской фактории. Готовил дочке подарок. Шил он, когда Наташа спала, старательно орудуя при свете камелька иглой и большим промысловым ножом.
Платье вышло бесформенным и длинным, но старик остался доволен своей работой и вынул его только тогда из мешка, когда показались строения крепости. Сам тоже надел новую рубашку, начистил ствол ружья, достал десять бобровых шкурок.
Когда отзвонили колокола, Лещинский распорядился дать залп из крепостных пушек. Иллюминация, выстрелы разбудили округу, выгнали зверье. Мирные индейцы, кенайцы и алеуты, собравшиеся на праздник, наводняли форт, все ворота были открыты. Вход разрешался каждому, кто хотел присутствовать при торжестве освящения флага, пожалованного самим императором.
