Мухтар Ауэзов - Путь Абая. Том 1

— Эй, где туздык?[69] Вы же говорили, что подадите его отдельно?

— Сейчас! Туздык готов! Вот он! Несут! — закричал Изгутты Каратаю.

Раздосадованный тем, что ему пришлось так долго стоять у дверей, Абаи наконец вошел в прихожую. При входе он нечаянно толкнул под локоть Изгутты, когда тот, стоя к нему спиной, разливал туздык по блюдам. Струйки навара полились на пол.

— Ах ты, негодный! Кто это там! — сердито повернулся Изгутты. Увидев Абая, он снизил тон и сказал недовольно: — А, это ты, Абай! Сидел бы лучше, дорогой, где-нибудь в уголке. Что тебе надо в этой сутолоке?

Абай прижался к стене, осматриваясь. В прихожей на полу рядами стояли калоши и сапоги с войлочными чулками. Направо была большая комната, где сидел Кунанбай. Оттуда доносился громкий, оживленный разговор Алшинбая и майора, прерываемый взрывами общего хохота. Алшинбай в ударе — он так и сыплет крылатыми словами, вызывая смех всех присутствующих.

Комната напротив входа тоже битком набита гостями, сидящими тесным кругом. Это преимущественно городские купцы — татары, казахские баи. В самом центре сидит имам новой мечети — мулла Хасен. В этой комнате не так шумно, как в первой — гости смеются редко и сдержанно, стараясь соблюсти достоинство и благопристойность в поведении. В третьей комнате, налево от входа, сидят старейшины и главари родов Бошан и Карашор. Здесь тоже шумно и весело, все оживленно разговаривают, перебрасываются шутками, громко и охотно смеются.

Абай, не заходя в комнаты, только заглядывал в них; из прихожей было хорошо слышно и видно все, что в них происходит. Только бы опять не помешал сердитый Изгутты!..

Абай сел на стул, оставленный здесь в суете, и стал наблюдать за хлопотливой беготней жигитов, разносящих угощение.

Человек восемь были заняты только тем, что подавали все новые и новые блюда. Гости оказались удивительно прожорливыми: они ели, подзадоривая друг друга, — совсем как на поминках на жайляу. Пока Абай сидел в прихожей, они, наверное, успели уничтожить несколько отгульных кобыл, двухлеток и однолеток, и несчетное число баранов.

Беготня жигитов, разносивших угощение, снова усилилась. Порожняя посуда возвращалась из комнат в кухню. И не успело последнее пустое блюдо исчезнуть из комнаты Кунанбая, как от кухни к дому снова поплыла вереница блюд, наполненных горячим пловом. Румяный и соблазнительный плов словно шептал: «Ну, как тебе не съесть меня? Неужели откажешься?» В прихожей никто не разговаривал громко: Кунанбай приучил своих жигитов к порядку. У дверей во внутренние покои стояли Жакип, Майбасар и Изгутты. Когда жигиты с блюдами подходили ко входу, они осматривали каждое блюдо и молчаливым движением руки поочередно пропускали их в комнаты.

Плов… после него чай… Давно прошел час, когда принято ложиться, — пора бы уже крепко спать, а во всех четырех комнатах по-прежнему царило оживление, еще никто не отказывался от еды, и угощение продолжалось.

Абай поднялся зевая. Он решил возвратиться на квартиру Майбасара. За все это время ни один из сородичей не подарил его теплым словом. Жигиты продолжали по-прежнему суетиться.

Застегнув свою шубку на беличьем меху, он направился к выходу. Внезапно из комнаты Кунанбая донеслось громкое пение. Жигиты, разносившие блюда, тоже стали прислушиваться. Абай подошел, приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Пел смуглый человек с длинной, остроконечной седеющей бородой.

Словно охваченный какой-то необыкновенной силой, он начинал на домбре запев, потом клал домбру на колени — и тогда мчались слова, легкие и стремительные, как степной ветер.

— Кто это?

— Кто это поет?

— Какой это акын? — послышались вопросы гостей, сидевших в других комнатах, и жигитов, разносивших угощение.

Каратай, высунувшись из комнаты Кунанбая, сообщил всем:

— Это Балта! Балта-акын!

Балта-акын, неотлучно сопровождавший Алшинбая, импровизировал с воодушевлением:

Балта-акын замолк.

— Хорошо!.. Вот это слова!

— Жемчужины!

— Святые слова! — наперебой расхваливали песню Алшинбай, Каратай и переводчик. Песня, так быстро и метко сложенная, слова, призывающие к миру, к сближению враждующих, увлекли Абая. Ему захотелось слушать дальше. Он взял стул, стоявший а углу, и сел поближе, но пение не возобновлялось. Сидевшие в комнате перешли к деловой беседе.

Теперь Абаю удалось хорошо вглядеться в Божея. На его лице не было и тени гнева. Но ни благодушие, ни умиротворенность не озаряли его, — на нем отражалось одно лишь холодное, спокойное, сдержанное выжидание.

Абай посмотрел на Кунанбая, — тот был насторожен и зорко следил за всем происходящим. У него тоже не было охоты веселиться.

Алшинбай и Баймурын перевели разговор на дело. Большеносый Баймурын, светловолосый, огромного роста, привел Божея для примирения с Кунанбаем. Сейчас разговаривали только двое: он и Алшинбай. Для себя им ничего не нужно, они говорили ради Кунанбая и Божея, ради их общего дела.

Абай отвернулся, — песен больше ожидать не приходилось, а разговор его не интересовал. В эту минуту Каратай вышел в прихожую и подозвал Изгутты и Майбасара.

— Примирение состоялось, — сообщил он. — Помирились! Алшекен и Баймурын вели переговоры по доверию сторон. Они договорились за обоих — за мирзу и Божея.

— На чем же кончили? Что решили? — спросил Майбасар, придвигаясь ближе.

— Решение необыкновенное, — ответил Каратай. — Они говорят: «Если бы вы были из разных племен, мы посоветовали бы вам породниться. Но вы — сородичи, близкие по крови. Укрепите же вашу близость, — передайте один другому своего ребенка. Пусть Божей возьмет у Кунанбая дитя и воспитает его у себя. Пусть через этого ребенка примирятся ваши души».

— Так и решили?

— Какой же это ребенок? Родное дитя Кунанбая? — забросали Каратая вопросами Майбасар и Жакип.

— Ну да, я же говорил: Божей должен усыновить родное дитя Кунанбая, — сказал Каратай и торопливо вернулся к гостям.

Абай был поражен таким решением. Он и удивился и ужаснулся.

«Который? Кто будет отдан? Оспан? Смагул?»—задавал он себе вопрос: ему казалось, что речь шла о мальчике. Неужели один из них должен лишиться материнской ласки и уйти к чужим? Самая мысль об этом казалась ему невыносимой: как будто смерть отнимала у него одного из братьев, ни в чем не повинного, беззаботного ребенка, взлелеянного родной матерью.

Через три недели Кунанбай собрался в обратный путь.

— Если бог благословит, завтра отправляемся. Приготовьте все, что нужно в дорогу, чтобы никаких задержек не было. Выезжаем на рассвете, — предупредил он Карабаса и Жумагула.

Как только весть об отъезде облетела всех тобыктинцев, в доме Кунанбая и у Жакипа и Майбасара началась суета сборов.

Возвращению в родные места радовались и старики и молодые жигиты, но Абай, казалось, больше всех соскучился по родному аулу. За последнее время он не раз видел во сне своих матерей и аул Жидебай. Сборы в путь повсюду проходили со смехом и шутками.

— Едем домой!.. Возвращаемся!.. — уже дней пять ходили повсюду слухи. Поэтому кони и седла у всех были приготовлены.

Но от долгой стоянки на откорме кони слишком разжирели. Таких лошадей нужно с недельку погонять, подержать на выстойке и подготовить к зимнему пути. Абаю под верх предназначался Аймандай — буланый конь с черными, блестящими гривой и хвостом, отличавшийся ровным, плавным ходом. Быстрый, легкий, этот красавец конь был мечтой любого жигита.

Буланый стоял на конюшне вместе с лошадьми старших. Как только Абай услышал о возвращении, он тотчас же пришел на конюшню, чтобы осмотреть Аймандая. Тот стоял на привязи, нетерпеливо поматывая головой. Лысина на его лбу блестела, как полная луна. Абай давно уже не ездил на нем, последнее время ему не приходилось даже заглядывать на конюшню, и он соскучился по Акмандаю. Он вытер пучком сена спину и гриву коня, покрытые утренним инеем. Затем, совсем как взрослый, пощупал его загривок. Длинные худые пальцы Абая с трудом обхватили его, — буланый тоже разжирел. Абай отошел в сторону и посмотрел на него сбоку: спина у коня стала круглой.

Абай опять подошел к лошади и обнял ее за шею. «Почему завтра? — подумал он. — Поехали бы сегодня, сейчас же…»

Аймандая оседлали, сверху поудобнее разостлали бархатный наседельник, и Абай, крепко стянув завязки своего малахая, вскочил в седло и выехал из конюшни.