Шуман нас прочтет с листа, заставит слушать и бледнеть и все расставит по местам». Стихи ей нравились, но на всякий случай она их никому не показывала.
«Юмореска» была хороша. Рихтер увлекся, там зазвучало наконец все, что Маша любила и ждала, и она подалась вперед, ловя собственные ощущения. «Хоть бы это не заканчивалось» – таков был ее главный критерий качества исполнения. Рихтер играл сосредоточенно, не тратя себя на жесты и гримасы и лишь иногда возводя к сводчатому консерваторскому потолку свой странный как будто вогнутый профиль. «Месяц Месяцович» – между делом, не отвлекаясь от музыки, подумала Маша. Так рисовали месяц на палехских шкатулках и других народных картинках – вписанным в окружность Луны, то есть выпуклым с затылка и вогнутым с лица, отстраненным от мира земного и глядящим в звездное небо покойно и уверенно, без интереса и сожаления. Хоть бы это не заканчивалось. Но когда музыка закончилась, она закончилась так убедительно, что было понятно: ни звука после сказанного не может более прозвучать, чтобы не испортить это сказанное. Аплодисменты всколыхнулись волной, пошумели и чинно сошли на нет, публика зашевелилась, загудела голосами, столпилась у выходов – стоило усилить праздник дорогим бутербродом и – почему бы и нет? – бокалом красного.
В буфете Машу окликнул художник – тот самый, Регинин, с которым она ее познакомила в день неудачного Машиного визита в издательство. Маша смущенно поняла, что не помнит, как его зовут. Регина все время называла его или «он», или по фамилии.
– Вы с Региной, она здесь? – спросил художник, оглядываясь по сторонам.
– Нет, мы… вот, – неловко сказала Маша, указывая на Илью. Если их надо знакомить, то что делать с именем? Но на Илью набросились щебечущие однокурсницы, и он, вежливо и немного удивленно улыбнувшись художнику, вступил в шумный спор о каком-то «слишком вольном рубато».
– Я думал, вы с Региной, – сказал художник очевидное.
– Да нет, – еще раз ответила Маша.
– Ну, всего доброго, до свидания! – и он, кивнув ей, стал пробираться через толпу, сильнее сгустившуюся у буфета – уже прозвенел второй звонок.
– Это кто? – оторвался от девушек Илюша. Поискал художника глазами, но не нашел.
– Это художник, Регинин знакомый, – немного мстительно ответила Маша. Художник производил впечатление и придавал Регине некоторую ценность, которой она в глазах Илюши, как и Кати, была абсолютно лишена.
– Художник?! Регинин?! Знакомый?!! – Илюша преувеличенно восхищенно присвистнул вслед художнику и почесал в затылке. Маша не выдержала и засмеялась. В этот момент они увидели художника – оказывается, он отошел недалеко и был скрыт лишь одной пышной дамой. Он успел застать Илюшину реакцию и, не поняв деталей, уловил, что она относится к нему. Он поспешно отвернулся и зашагал прочь.
– Дурак! – смущенно сказала Маша, но вдруг почувствовала себя как напроказившая школьница, которую застукала классная руководительница. Чтобы скрыть невольную улыбку, она отвернулась, Илюша схватил ее за плечи и стал вертеть, стараясь заглянуть в лицо, она отворачивалась, отбивалась до тех пор, пока оба с наслаждением не захохотали. Прозвенел третий звонок. Он схватил ее за руку, и они помчались по лестнице в свой Первый амфитеатр.
Во втором отделении Рихтер играл томительного и капризного Скрябина. Маша смотрела на сцену, но уже совсем ничего не слышала. Иногда она краем глаза смотрела на Илюшу, он тут же поворачивался к ней, и они оба прыскали от смеха. Уже и не художник был тому причиной, а что-то легкое, летнее, сильное и молодое, что заставляло верить жизни и любить ее, как бы она ни складывалась. После Прелюдий из одиннадцатого опуса их выгнали, и когда они пробирались к выходу, с трудом сдерживая рвущийся наружу смех, кажется, даже Рихтер, протирая платком клавиатуру – день был жаркий – слегка повернул голову в их сторону.
В фойе Маша разрыдалась и, бросив растерявшегося Илюшу, поспешно ушла, почти убежала. Она долго еще, до темноты, бродила по арбатским переулкам, стараясь унять то и дело набегавшие слезы, но вспоминала «Юмореску» и плакала опять.
Прошел жаркий и ленивый июль, наступил август. Сессия была давно сдана, и Макавеев был давно сдан. Регина уже очень давно не видела Половнева. Несмотря на удачного Макавеева, работы для него пока не было. Но ведь раньше он иногда заходил просто так, в гости. Мало ли. Она ждала. Каждый день начинался со светлых утренних надежд, постепенно переходил в томительное ожидание, затем отчаяние – и заканчивался приговором: опять нет.
Но в этот день у нее было особенно хорошее настроение. Она не проспала, вышла пораньше. Не спеша она шла к электричке, с удовольствием вдыхая горьковатый запах начинающих опадать листьев и поеживаясь от утренней прохлады. Но день обещал быть жарким.
В электричке ей удалось сесть у окна: все-таки летом многие уходят в отпуск, и народу значительно меньше, хорошо. У нее тоже отпуск, через неделю. Привычно бегала глазами, мгновенно фиксируя и провожая неважные вещи: куст, будку стрелочника, ручей. Вдруг вспомнила про человека со страшными провалившимися глазами, который так неприятно прижимался к ней когда-то зимой в тамбуре – и, почему-то, по непонятной ей ассоциации, пятно на подоле пальто. Той же зимой в первый раз зашел в комнату Половнев, и она не смогла подать ему руки. И подумала, что сегодня он обязательно придет. Сегодня понедельник. Самое время для нового вдоха. И потом, если он не придет, то у нее же отпуск две недели. Это вместе с прошлыми неделями – она не увидит его больше месяца? При всей мировой несправедливости, это чересчур.
Она пришла на работу раньше Княжинской, но Сереброва уже была. Поздоровались. Регина прошла к своему столу. На нем лежало веселое утреннее пятно солнца с веточной вязью. За окном набегал легкий ветерок, пятно шевелилось. Регина накрыла его рукой. Поверхность стола в этом месте была теплой.
– Слышала? – спросила Сереброва, стараясь разглядеть себя в мутном осколке зеркала, прислоненном к книжкам на полке (сколько раз говорили, нельзя смотреться в битое зеркало).
– Что? – без интереса спросила Регина. Надо купить новое зеркало, красивое, и вообще, сделать ей какую-то новую прическу, что ли.
– Покидает нас любимчик.
Регина не поняла и повернулась к Серебровой.
– Алеша, художник. Ты как раз в пятницу ушла, и он зашел.
Регина оцепенела.
– Софья в трауре, – немного мстительно прибавила Сереброва. Половнев, пожалуй, был единственным, кто предпочитал ей Княжинскую.
Она уже закончила с прической и занялась ресницами. Ресницы, естественно, были накрашены еще дома – ей же ехать через всю Москву! – но мало ли что могло испортиться в дороге.
– Увольняется? – почти без голоса спросила Регина.
– «Увольняется!» Он и не числился, художники все внештатники,
