примете на ученье. И также прошу принять от меня резолюцию по поводу ваших лекций. Я — приехавший из далекой тайги Сибири на северной окраине Бурято-Монгольской республики в Ленинградский рабфак. Я лично заявляю, что я буду стоять за просвещение своего туземного народа и клянусь довести начатое великое дело советской власти до самого победного конца».
Мимо окон проносились деревни и села, леса, и луга, и огромные поля. Что было на полях? Хлеб, человеческая пища, — рожь, и овес, и ячмень. Часть хлеба была скошена или сжата и лежала снопами на жниве.
Как растет эта диковинная пища! Зернышко к зернышку, былинка к былинке. И тут впервые северные студенты наглядно увидали и поняли, что главнейшая пища российских народов — хлеб — вырастает действительно миллиардами былинок, а потом созревает такими же несчетными грудами мелких одинаковых, однообразных зерен.
У одного был сибирский букварь, и в букваре отрывок из Некрасова:
Выйдут не бужены,
Встанут не прошены,
Горы по зернышку
Жита наношены.
Особенно дивились морские охотники с Берингова моря:
— Ну разве не диво: нас только сотни, а питаемся огромными китами, моржами. Бывает, на целый поселок хватит одного хорошего кита. А этих тысячи тысяч, и пища для них вырастает по травинкам, по крупинкам, а хватает для всех. Мы постоянно голодаем, а они вот и сыты бывают и другим посылают от сытости своей.
В прииртышских степях стали попадаться многочисленные отары овец.
— Мельче оленей, — тотчас же решили эвены и эвенки, привыкшие к оленеводству. — А счетом их больше, — согласились они добросовестно.
— У нас и оленей неменьше, — возразили приморские коряки, вспоминая многочисленные стада своих о ленных соплеменников.
Обе стороны заспорили: «Мельче — многосчетнее…» Но тут показались огромные степные быки с громадными рогами, ничуть не похожие на мелких коров и бычков полярного скотоводства.
— Больше лосей, — говорили с восхищением лесные охотники, для которых лось был самым крупным зверем. — А наши-то коровы — вроде маленьких телят, вот этакому дяде можно под брюхо подсунуть, он даже не заметит.
И тогда показались верблюды, целый караван каких-то живых призраков с длинной гусиной шеей, с горбатыми вьюками на горбатых спинах. Восторг и возбуждение северных странников были неописуемы.
— О, какие большие, огромные, — говорили они. — Кто это? Слоны, горбороги?
Они вспоминали по книжкам и картинкам случайно увиденных крупных животных тропических стран. И, разумеется, путали все имена. Так, носорога они именовали «горборогом» и именно это название хотели приклеить к горбатым и странным верблюдам.
В Черембассе они видели угольные вышки и груды угля на станциях и также заметили, что в угольном районе все: множество людей, и стены, и самая зелень — все было покрыто угольною пылью.
На крупных станциях северяне видели железнодорожное депо и в предместьях городов проезжали мимо заводов с длинными трубами, откуда выходил дым. Они видели высокий переплет железных балок и долговязые подъемные краны, пробегавшие вверху.
Здесь раздавались удары парового молота, заглушая скрипение поезда. Здесь ковали железо и сталь, делали машины. Эти места им представлялись еще чудеснее, чем хлеб и быки, и верблюды.
— Здесь настоящие работники, — говорили они. — Умнейшие здесь.
Этот термин, как было указано выше, в некоторых северных наречиях применяется к коммунистам. Но эти северные странники считали, что умнейшие из умных — это, конечно, металлисты.
После первых десяти дней дорога стала утомлять их.
— Скорее бы, — говорили они.
Им казалось, что вагоны идут невыносимо медленно.
На подъезде к Омску они видели аэроплан, который плавно и быстро проплыл над железнодорожным полотном, без усилия обогнал их поезд и улетел вперед.
— Железная птица, — говорили они. — Летучее железное судно…
— Где он остановится? — спросил Кендык.
— В Омске, — объяснили ему.
Когда поезд подошел к Омску, Кендык, недолго думая, с обычной решимостью взял свой сундучок и направился к выходу
— Куда ты, куда? — спросили товарищи.
— Довольно мне ехать этим тюленьим ходом, — объяснил Кендык сердито.
Тюлени, проворные в воде, на суше мучительно медленны, хотя и предпринимают порою сухопутные походы на несколько десятков километров. Ход поезда уже казался Кендыку медлительно-тюленьим.
— Я полечу на железной птице, — заявил он уверенно.
Его, однако, удержали. Пришел студент-сопроводитель и объяснил, что в Москве и Ленинграде довольно самолетов и он сможет полетать при случае.
— Я буду не только летать, — твердо говорил Кендык. — Я буду ямщиком и погонщиком этого железного орла.
Уже недалеко от Москвы сахалинский гиляк заболел, и настолько серьезно, что его пришлось снять с поезда и отвезти в больницу. Он съел два яблока, зеленых и грязных, скорее всего, из любопытства. Съел и бранился, и плевался, и, в довершение всего, захворал чуть ли не дизентерией.
Москва осталась в стороне. Знакомство с нею было отложено до зимней экскурсии. В Ленинграде на вокзале студентов встретил воспитатель ИНСа, подали грузовик, погрузили багаж, а сами путешественники отправились в лавру, как водится, пешком.
В эту ночь они ночевали в общежитии, где им предстояло провести три или четыре года. Тут они разбились по группам, по степени знаний, отчасти по национальностям. Но Кен дык отделился от дорожных товарищей, с которыми он вообще не особенно сблизился.
Институт малых народностей Севера на первое время подавил его своей необычайной обстановкой. Он мог подавить человека и более искушенного в восприятии культуры, чем этот полудикий одун.
Институт начинал второе пятилетие. За первые пять лет своего существования он развился, вырос и далеко ушел вперед. Сперва это был скромный рабфак при Ленинградском университете, плохо обставленный, бедный, потом рабфак перешел в ведение ЦИКа и стал Северным факультетом при ЛИЖВЯ — Ленинградском институте живых восточных языков. При этом он был переведен в Детское Село, в полуразрушенное здание, которое было отремонтировано.
После того как бывший рабфак и факультет преобразовался в самостоятельный институт — ИНС, он был переведен обратно в город и за неимением места помещен в Александро-Невской лавре, в бывшем здании Духовной академии. Много приключений пришлось испытать ИНСу и много трудностей одолеть на своем недолгом пути. Здание Духовной академии тоже было полуразрушенным и нуждалось в ремонте. За оградою лавры, в пристройках академии ютились группы дефективных детей.
Некоторые из этих дефективных ребят были долговязые и крепкие, с четырьмя судимостями в прошлом.
Их пришлось долго и настойчиво выселять и вывозить. Двенадцать групп выселилось, а тринадцатая группа — самая закаленная — так и осталась на территории Духовной академии, правда, не в главном здании, а в одной из пристроек.
Эта тринадцатая группа гнездилась в своем каменном логовище по испытанному образу жизни
