Из сеней вышвырнули на крыльцо бесполезную трехлинейку. Потом две «мосинки» и охотничью «тулку» со сломанным прикладом. Последним загремел по доскам ржавый австрийский «манлихер».
Все это время стрелки держали крыльцо под прицелом. Наконец показался низкорослый, с обгоревшим лицом, обмотанным полотенцем. Покачнулся, сделал несколько шагов и стал как вкопанный. За ним выползли еще трое — перемазанные сажей, рваные, окровавленные. В провалах глазниц лихорадочно блестели глаза.
— Все? — спросил Ушаков и, не дождавшись ответа, приказал: — Марш к стенке!
Все четверо под дулами гуськом потянулись к выбеленной, покрытой разбегающейся сеткой трещин и расковырянной пулями стене сельсовета. Последним, волоча ногу, шел мужчина лет тридцати. Пышные светлые усы, простроченная сединой прядь, падающая на высокий костистый лоб. Внутрь, гремя сапогами, рванулись стрелки с примкнутыми штыками. Через минуту один показался в окне, скрестил руки — никого, пусто. Выходя, двое подобрали разбросанное оружие.
— Кру-у-гом! — скомандовал Ушаков. — На колени!
Обожженный опустился сразу, как подкошенный, оперся рукой и уставился в стену. За ним еще двое. Усатый замешкался и схлопотал прикладом по ребрам, но остался стоять.
— Кто у вас главный? — Вячеслав Карлович уже догадывался, но все равно уточнил. Усатый покосился через плечо, дернулся и сплюнул кровью.
Тем временем на площадку перед сельсоветом отарой подогнали уцелевших жителей села. Смотреть было не на что: дюжина стариков и старух, серых, как зола.
— Замашко! — негромко окликнул Вячеслав Карлович. — Ты что ж это, с советской властью решил воевать? С органами?
Усатый не шелохнулся.
— Отвечай, сволочь, когда тебя спрашивают! — встрял Ушаков.
Тот туго повернул шею, глянул на штатского в шляпе и плаще, прохрипел:
— А мне теперь один фуй. Все равно жить не даете… Кто с осени коммуну на «черную доску» поставил? Какая власть? Вон, — он кивнул на перепуганных односельчан, — на них прикажешь планы партии выполнять? Так они на ногах не стоят. Ты вообще кто такой, чтоб спрашивать?
— Уполномоченный ОГПУ по республике.
— Ого!.. — неожиданно заухмылялся Замашко. — Честь! Сам товарищ Балий пожаловал, велике цабе… Ну так чего тянешь? Давай, уполномоченный начальник, кончай нас по-быстрому и вали докладывать. Все путем, враждебная вылазка… железной чекистской рукой…
Неожиданно отделившись от свиты, Вячеслав Карлович приблизился вплотную к усатому оборванцу и хриплым шепотом произнес:
— Фамилия?
— Замашко, — с вызовом отозвался тот.
— Замашко на кладбище, — Вячеслав Карлович придвинулся еще ближе. — Ты это знаешь не хуже меня. Жить хочешь?
— Кто б стал отказываться?
— Тогда не валяй ваньку. Меня интересует настоящее имя. Откуда у тебя документы покойника? Ну?
— Допустим, Рубчинский.
— Как?!
— Рубчинский Олег Дмитриевич.
Только теперь он разглядел: густо-синие, нагло прищуренные глаза под сросшимися на переносье густыми светлыми бровями. Усмешка — будто не он, всемогущий глава ведомства, а этот полуживой, грязный и окровавленный человек имеет над ним власть. Держит его судьбу в кулаке. Высокие скулы, обветренная кожа туго обтягивает кости лица. Волосы чуть вьются, как у Юлии; и если поставить их рядом, убрать усы, любому станет видно семейное сходство…
Вячеслав Карлович вздрогнул и воровато оглянулся. Его люди пока сохраняли дистанцию.
— Т-ты… — пробормотал он, пытаясь справиться с потрясением. — Ты ж за кордон ушел, Рубчинский… В двадцать третьем, по моим сведениям… Агентура в Харбине…
— Говно ваша агентура в Харбине, — презрительно бросил пленный. — Как и вся ваша гнилая контора.
Он криво оскалился, показав сахарно-белые, испачканные кровью зубы.
Вячеслав Карлович выпрямился и воткнул тяжелый взгляд в стену. В мозгу лихорадочно завертелся, позвякивая и жужжа, арифмометр, а через секунду выплюнул итог. Сестра жены, отказавшаяся от гражданства. Брат — организатор вооруженной провокации против советской власти, возможно, ключевая фигура в подпольной организации, которой руководят из-за рубежа. Организации, у которой наверняка есть покровители в украинских верхах, о чем следует поразмыслить особо. Матерый враг. Отец — кадетское охвостье. У кого угодно возникнут вопросы.
Фактически решение он уже принял, несмотря на мгновенную оторопь, но все еще медлил, додумывал, шлифуя мелкие детали. Наконец спрятал руки глубоко в карманах и отвернулся.
Ценность этого неизвестно откуда объявившегося Рубчинского как источника информации много ниже, чем опасность, которую представляет де-факто его существование. Но неплохо бы представить этих четверых как членов украинской военной организации. Отличная идея, которая позволит убрать многих из тех, кто до сих пор путается под ногами. За два последних года по республике уничтожено больше тысячи «контрреволюционно-колхозных групп», но почему до сих пор никто не поинтересовался: почему они возникают в таком количестве? Голод — не объяснение.
— Где этот опер? — раздраженно произнес Вячеслав Карлович, озираясь по сторонам. — Как фамилия?
— Сопрун, — подсказал кто-то.
— Да, — кивнул он. — Сопрун. Сюда мне его.
Из группы офицеров, столпившихся у плетня, вынырнул бритый наголо, в сапогах со спуском, с сизой мордой и вывернутыми волосатыми ноздрями. Фуражка сидит косо, щека ободрана, на брюхе — расстегнутая кобура.
— Таварш-ш Балий, по ваш-шему прыказанню стар-рш-ш оперуполномоч-ч-ч…
Вячеслав Карлович поморщился, махнул:
— Сюда слушай, Сопрун. Видишь этих?
— А как же ж!
— Приказ о реквизиции — твоя работа?
Щеки опера налились дурной кровью.
— Ну что ж, — пожало плечами высокое начальство. — Нагадил — тебе и убирать. Ясно?
— Так точ-ч-ч! — Сопрун крутнулся на каблуках, лапы полезли к кобуре.
— Отставить, — сухо обронил Вячеслав Карлович. — Отставить стрельбу. Настрелялись.
Сопрун тормознул, на лице проступило мучительное недоумение. Затем, все же сообразив, сделал несколько шагов вразвалку, как мясник к колоде, и остановился позади Рубчинского. Тот поднял плечи, уронил голову и что-то пробормотал. Опер все-таки выудил из кобуры револьвер, подкинул на широкой, как лопата, ладони, примериваясь, и с размаху, длинной дугой, обрушил на затылок «председателя коммуны».
Последнее, о чем успел подумать Олег, было письмо близким. В нем он писал, что живет в Харбине, осторожно намекая на возможную встречу. Сознательно лгал: могло попасть не в те руки, а теперь уже это не имело значения…
Одновременно с хрустом черепных костей грохнул случайный выстрел. Пуля, никого не зацепив, прошелестела над головами офицеров, щелкнула в ствол вишни и рикошетом ушла вверх. Пока падала ссеченная ветка, Олег вскинул руки и рухнул плашмя — лицом в прошлогодний бурьян у стены. Завыла одна из старух.
— Блядь косорукая! — гаркнул Ушаков. — Ты что ж это, дура, вытворяешь? Предохранитель опусти!
Сопрун мрачно потер обожженную лапу, недоуменно взглянул на револьвер и в три приема доделал свое дело. Теперь все четверо вытянулись под стеной, и только у одного — того, с обожженным лицом, — мелко подрагивала в агонии обутая в грязную кирзу нога.
— Куда их, товарищ Балий? — обернулся опер.
— Скажи, чтоб занесли в сельсовет.
— А с этими что? — Сопрун ткнул стволом в сторону серой отары, окруженной конвоем.
Вячеслав Карлович на секунду заколебался. В памяти всплыла история, как сняли Гарина, замначальника Леноблуправления, вменив жестокое обращение с приговоренными. Якобы по пути на расстрел их избивали. А Гарин был в курсе.
— Отпустить всех. — Он снова поморщился, переступил с ноги на ногу — в ухо ввинчивался старушечий вой. — Пусть катятся.
Трупы отволокли в дом. Послали за водителем грузовика. Тот пришел с канистрой, недовольный. Сопрун отобрал канистру, экономно сбрызнул, захлопнул дверь, бросил в окно спичку и пригнулся, уронив фуражку. Рвануло, желто-синий язык выбился наружу, и постройка занялась вся разом, будто только и ждала этого часа.
Вячеслав Карлович запахнул плащ и проследовал обратно к машине. Рядом сел Ушаков. Пришлось подождать, пока погрузят шестерых убитых стрелков и двоих тяжелораненых. Но не проехали и полверсты, как начальство велело остановиться.
На берегу пруда Балий вышел. Спустился к воде, неторопливо смыл грязь со штиблет, закурил.
Отпускало. Ком в желудке остался, но края его закруглились, оплыли, словно от сильного жара. Напряжение, державшее клешней, постепенно растворялось, уходило — в мутную воду, в чужие сумрачные холмы на другом берегу.
Все, что было вокруг, он видел как бы с холодной высоты, одновременно пытаясь проанализировать механизм того, что происходило с ним в последнее время. Но в особенности — один момент, в лифте на Лубянке. Постыдная слабость. Но он все-таки сумел справиться.
