– Бирон? Мне опасен?! Когда я решил раздавить эту гадину… Ха-ха-ха!
Презрительный смех как-то неожиданно и странно прозвучал в этом тихом, небольшом покое.
– Успокойтесь, принцесса. Только наша общая рознь, слабость и нерешительность давали опору и силу этому наглецу, мошеннику, одетому в мантию герцога, играющему скипетром великой державы, как палкой скомороха… Это же бездарный, жалкий плут, способный лишь потворствовать женской похоти и угождать ей самым грязным образом. Вы же знаете это, принцесса, не хуже меня. Да я бы давно убрал это рябое чучело с его высокого кресла… Но мне казалось, что принц Антон, не любя меня, и вам успел внушить неприязнь к старому Миниху. А теперь, когда все объяснилось, – я раздавлю его, как букашку! И завтра же. Время не терпит. Наши преображенцы последний день будут держать караул в логове этого… хорька! А на иных положиться опасно. Завтра – и делу конец!
– Как?.. Завтра же!.. Боже мой!
– Да, не иначе… Да откиньте весь страх. Верьте слову старого солдата: послезавтра утром – вы сильны и свободны, как сами пожелаете того! В добрый час… Да поможет нам Бог!
– Позвольте… Подумаем, граф! – видимо теряясь, быстро заговорила Анна, держа за руку Миниха, как будто опасаясь, что он не дослушает и уйдет сейчас же свершать свое опасное дело. – Знаете, граф, а не лучше ли нам обсудить все еще раз… хорошенько? Что, если бы посоветоваться еще с нашими лучшими друзьями… С фон Менгденом, с другими…
– Мы толковали с ним, принцесса.
– С графом Левенвольде…
– Мне… с ним?! – порывисто начал было Миних, но сейчас же сдержался и мягко, но настойчиво продолжал: – Нет уж, ваше высочество. Вы говорили, что полагаетесь на меня одного. Пусть так и будет. Я не желаю никого вовлекать в опасность без крайней нужды. И риск, и ответ пускай уж лежат на мне одном.
– И одному вам – благодарность наша, великодушный, отважный человек! Пусть так. Я согласна. Делайте как хотите. Не медлите только, если уж сами решили, что час настал. Нам не вынести дальнейших ожиданий. Я… я с ума сойду. Я… Не медлите, дорогой граф!..
– Мой полк и я, – мы не привыкли медлить в виду врага! – совсем в духе старинного французского шевалье ответил Миних, недаром любивший язык Франции больше своего родного. – До завтра, принцесса!
Почтительно и ловко облобызал он поданную ему руку, приняв ответный поцелуй в открытый, высокий лоб, резко очерченный линией пудреного парика.
– До завтра, дорогой наш избавитель! – провожая уходящего, поднялась с места Анна. – Будем ждать. Да хранит вас Господь.
Еще раз ловко откланявшись, Миних вышел из покоя.
Проводив графа, Анна позвала свою любимую фрейлину фон Менгден и, усаживаясь поудобнее в кресло у камина, начала сообщать ей о решении, принятом фельдмаршалом. Но девушка сразу перебила подругу:
– Я знаю… я почти все слышала, стоя здесь, за дверью уборной. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не пробрался сюда, я там была все время… Знаешь, когда уж все стало ясно, я едва удержалась, чтобы не выскочить, не броситься на шею этому красавцу старику… Он не только отважен, он прекрасен собою! Ты не замечала этого, Аннет? Недаром многие дамы без ума от этого седого обольстителя!..
– Брось вздор болтать! – раздражительно прервала ее принцесса, снова потемневшая после ухода Миниха. – Я с тобой говорю серьезно… Такая минута… А ты…
– Простите, ваше высочество! – смиренно потупилась Юлия, зная, что в некоторые минуты опасно раздражать больную подругу. – Я слушаю…
– Да нечего и слушать… Я сама не знаю, что делать!.. Что будет?! Что с нами будет! Я вся дрожу… Что, если неудача? Боже мой! Не вернуть ли… остановить графа? Лучше ничего не надо! Потерпеть, перенести как-нибудь… Иначе все погибло, если только Бирон… Или вдруг неудача?! Все возможно… Тогда – Сибирь… Быть может, плаха… Юлия!
И, давая исход всему напряжению нервов, накопившемуся за этот день, Анна забилась в рыданиях на груди у подруги.
– Анюточка, слушай! – вдруг из-за спинки кресла послышался хриплый голосок горбуна-шута, проскользнувшего сюда незаметно уже давно. – Слышь, не пужайся, матушка. Это я же, Нос… Раб твой неизменный, пес твой верный. Сама ведаешь: ближе ты мне всего роду-племени. Помню добро я твое. За тебя готов горло кажному перегрызть. Так послушай ты и меня, дурака…
– Ну!.. Что там еще! Говори, дурак… Не до тебя мне. Ну, да говори!
– Скажу, скажу, чтобы заспокоилась ты. Слушай… Я, слышь, тут, за дверью же стоял, где и Юлинька была, да в щелку и глядел на нево. Слушаю речи разумные, а сам больше на его глаза поглядывал – старику в лицо смотрел, вот ровно в душу евонную… Будто душу ево видел. Не страшись старика. Верь ему. Ничего не страшися. Нынче старик твердо дело свое порешил. Может, и сам жив не будет, а свое повершит! Верь мне, дураку, Анюточка! Я в очи ему глядел… Я видел. Я очи людские знаю.
– Ты Нос! Поди ты, горбач! Разве ты – человек? – отирая слезы, не могла удержаться от грустной улыбки Анна.
– Пес… пес, Анюточка! Твой да Иванушкин. Уж как забавно, слышь! Вчерась, слышь, глядит он на меня, ангельская душка чистая, за нос меня ухватить норовит… А я повизгиваю, да бубенцом позвякиваю, да лаю… А он, ангелочек мой, и-и заливается-смеется… И будет смеяться, радоваться будет. А псы-то… они куды лучше людей правду чуют, Анюточка! Вот и я чую: верно говорил старик. Не хуже меня любит он нашего Биронушку, кровопивушку. Конец пришел ему, окаянному, другу миле-е-енькому! – затянул, словно песню запел, шут и раскатился дребезжащим хохотом, припрыгивая на одной ноге, повторяя: – Конец! Конец! Со святыми упокой… упокой…
Странно вязались эти печальные слова с веселым плясовым мотивом, на который переложил их горбун.
– Ну, ты, вьюн, довольно! – остановила шута Юлия и склонилась, как мать над ребенком, над Анной, снова задумчивой, грустной и бледной.
– Знаешь, Аннет, и мне верится почему-то. Это Носач наш хорошо сказал про свое чутье. Чутья у него много. Будем верить, дорогая. Все-таки легче, чем вечно сомневаться и ждать беды, как ты делаешь. Сама себе портишь даже редкие светлые минутки… Брось, не думай!
– Оставь, Жюли… не уговаривай меня. Я не ребенок! – нетерпеливо отмахнулась принцесса. – Тебе хорошо… У тебя нет сына-императора. Нет вообще детей. А я…
Стук за дверью не дал ей досказать.
– Ее высочество герцогиня фон Бирон! – громко доложил камер-лакей.
– Проси! – приказала принцесса, поднимаясь, чтобы встретить гостью.
– Не забывает! – шепнула она Юлии. – То и знай заглядывает, чтобы полюбоваться, потешиться нашим горем. А там с муженьком-негодяем смеется потом…
– Это ее послали нынче, чтобы Миниха стеречь, пока он будет у тебя. Чтобы вы наедине толковать не могли! – также быстро зашептала Юлия. – Да поздно! Опоздала, кукла толстая. Верно, дольше обычного два лакея ее в стальной корсет затягивали, чтобы стянуть эти горы жиру, какие носит она, словно горбы, спереди и сзади… Вон идет, колыхается! – глазами указала девушка в соседний покой, куда дверь осталась нараспашку раскрытая камер-лакеем.
Там медленно плыла по ковру толстая, неуклюжая фигура герцогини, еще не слишком старой, довольно красивой лицом, но разжирелой непомерно. Даже высокие страусовые перья затейливой не по годам прически не могли придать роста или хоть немного скрасть, облегчить объемы этого ходячего комка жира.
– Ваше высочество!.. Как я рада! Как благодарна вам, что не забываете нас! – встреча-я среди покоя гостью, с реверансом приветствовала ее Анна, принимая самый любезный и довольный вид.
– Ах… уж могу ли я не помнить вас, дорогое дитя! – ответила гостья тоже с придворным, глубоким реверансом, от которого вся побагровела и громко стала дышать, как запаленная лошадь. – Вот только успел откушать мой герцог и пошел отдыхать, как я и собралась… Заехала навестить вас да поглядеть, как поживает его величество? И вы здесь, милочка! – снисходительно кивнула она на почтительный реверанс фон Менгден. – Вечно неразлучны с нашей принцессой. Делает вам честь.
В эту минуту Нос, стоявший поодаль, вдруг упал на спину, поднял ноги кверху, словно оглобли у телеги, и, закрывая руками лицо, запричитал пискливо гортанной фистулой, как на кукольном народном театре выкликает Петрушка:
– Ой-ой-ой, батюшки!.. Ой-ой-ой, матушки!.. Оглушило, ослепило, солнышком осияло. И не вижу носом, и глазыньками не слышу ничего! Ровно пташка райская в наш покой залетела. Уж с чего ты так цветешь да хорошеешь день ото дня, матушка наша, регентушка, государыня всесветлая, красота всесветная!.. Воистину, Господь проливает благодать на избранных чад своих. Облобызать следочки твои малые не поизволишь ли псу смердящему, Носачу горбящему, матушка, благодетельница наша… Всем дары дающая, ни от кого не берущая… Ангелица сущая!..
И, кубарем по ковру подкатясь к толстым ногам герцогини, шут высоко до неприличия поднял ей край пышной робы и взасос стал целовать его, мурлыча, словно кот, от притворного удовольствия.
