— Если говорить о публичном шествии, во время которого собравшиеся прикидывают, что тебе удалось получить за твои деньги, — да! — гневно воскликнула она.
В ней взыграл нрав ее отца. — Но вот мы остаемся одни, в постели, и что?
Она не очень заботилась о том, чтобы подбирать слова, и выпаливала все подряд, совсем как ее младшие братья. В их семье привыкли не скрывать своих эмоций. Но, хотя ее мужу не раз приходилось рисковать своей жизнью, он был на удивление сдержан, и она почувствовала себя настоящей грубиянкой, заметив его замешательство. «Хотя, — раздраженно думала она, — постель — единственное место, где он милостиво остается со мной наедине. Но и это лишь входит в реестр его государственных обязанностей».
Увидев, что она расстроена, он подошел и сел рядом.
— Такие браки, как наш, устраивают специально, — терпеливо напомнил он.
Совершенно очевидно, что он не мог понять истинной причины ее негодования, но выглядел озабоченным и даже, пожалуй, несколько растерянным.
— Конечно, ты прав, и, наверное, глупо было с моей стороны надеяться… на что бы то ни было, — грустно согласилась Елизавета.
Ей нелегко было признать, что из них двоих лишь она предавалась розовым романтическим мечтам. Что в то время, как ее воображение рисовало сказочного рыцаря-избавителя и трогательную встречу благодарной красавицы с ее героем, он, скорее всего, думал лишь о снабжении и обозах. Что же, в конце концов, это очень разумно с его стороны. И даже после его приезда, когда ее сердце горело от нетерпения и она металась в стенах Вестминстера, она знала: Генрих сейчас занят лишь тем, что старается укрепить свое положение и придумывает множество мудрых планов для переустройства жизни в стране, и потому ни на что другое у него уже не остается времени. И все же он счел нужным по-своему ее успокоить.
— Ведь ты не думаешь, что я женился на тебе под давлением палаты общин? — спросил он. — Если бы я хотел и дальше откладывать свадьбу, я бы сослался на эпидемию, которая тогда охватила Лондон, но я же не стал этого делать.
Что тут возразишь: действительно, эпидемия оказалась настолько серьезной, что даже ее мать советовала, даже настаивала перенести церемонию из страха заразиться. Вначале Елизавета думала, что Генрих — самый непритязательный человек на свете, но очень скоро поняла, как много для него значили его собственные права и возможности.
— Я никому не позволю управлять собой, — объяснил он, хотя в этом не было никакой необходимости. — Я сделаю то, что мне надо, не раньше и не позже, чем я сам решил это сделать.
«Как всемогущий Бог», — мелькнуло у нее в голове, но, поймав себя на том, что, думая так, она скорее похожа на покойного Дикона, и решив, что такая дерзость, даже в помыслах, не к лицу королеве, постаралась ответить с подобающим достоинством и почтительностью супруги.
— Я отлично понимаю причины, по которым ты хотел сначала короноваться, и молю Бога, чтобы наш «устроенный» брак, который был так тебе необходим, не оказался слишком пресным. Мы оба не дети, и ты долго жил за границей. У нас обоих было предостаточно времени, чтобы встретить кого-то, с кем мы вступили бы в брак с большей охотой.
Она с удовлетворением отметила, что он с интересом поднял на нее глаза, не ожидая услышать такие слова, и решила задать ему главный вопрос, чтобы раз и навсегда закрыть эту тему.
— Скажи, Генрих, тебе, наверное, пришлось особенно нелегко — ведь когда-то ты был влюблен в Мод Герберт?
— Откуда ты знаешь? — порывисто спросил он, и его обычную сдержанность как рукой сняло.
— Твоя мать рассказала, как к тебе относились лорд и леди Герберт, когда мой отец сослал тебя в замок Пемброк, и как ты дружил с Мод. Но в те времена ты был еще подростком, и я надеялась, что, уехав с дядей в Бретань, ты забыл ее.
Губы Генриха Ричмонда растянулись в озорной мальчишеской улыбке.
— Не думаешь же ты, что я так покорно принял свою судьбу! Твой отец и твой воинственный дядя, наверное, еще раньше сошли бы в могилу, если бы узнали, что я дерзнул вернуться домой, в Уэльс!
— Ты бывал в Уэльсе? — Елизавета наклонилась вперед, с любопытством разглядывая его и пытаясь представить себе юного бесстрашного графа Ричмонда. Сейчас она увидела его другими глазами, и он вызвал в ней живой интерес, какого раньше она к нему не испытывала.
— И не раз. Моя обитель не успевала остыть, как я снова возвращался. — Он коротко рассмеялся. — И виделся с Мод. — Его рискованные вылазки заставили ее иначе взглянуть на дочь правителя Пемброка. — Естественно, я тайно приезжал в Пемброк. Мы любили вместе кататься верхом и читать. Леди Герберт была бы рада, если бы мы поженились. Но твой отец счел более подходящим выдать ее замуж за Перси Нортумберленда…
Генрих, который всегда четко и до конца выражал свои мысли, вдруг оборвал фразу и отошел к окну.
— Значит, ты любил ее по-настоящему? — Елизавета посмотрела на него с жалостью.
Он только пожал плечами и принялся собирать какие-то бумаги и искать свою записную книжку, которую он всюду таскал с собой, — и Елизавета подумала, что рискует никогда не услышать ответа на свой вопрос.
— Думаю, да, — ответил он, наконец, вытащив откуда-то свою драгоценную записную книжку. — Мы жили во власти кельтских грез. Но, постранствовав по свету и узнав жизнь, вырастаешь из детских мечтаний.
— Неужели? — тихо промолвила Елизавета, вспомнив о неувядающей любви ее дяди Ричарда и дочери графа Уорвика. — А не так давно ты надеялся жениться на дочери герцога Бретанского, и, может быть, потому ты сейчас жалеешь…
— Моя дорогая Елизавета, я ни о чем не жалею, — перебил ее Генрих. Он уже потерял достаточно много времени, и даже его завидное терпение начинало истощаться. — Зачем мне она? В ней и наполовину нет той красоты, какая есть в тебе. Я собрался жениться на тебе, и я это сделал.
Одной этой фразы было достаточно, чтобы зажечь в Елизавете огонь надежды, но Генрих тут же потушил его. Он отвернулся и добавил:
— Кроме того, судьба Англии для меня важнее!
Елизавета старалась совладать с собой, чтобы не возненавидеть его за холодную расчетливость. Наверное, когда человека лишают его законных прав, и он вынужден полагаться на гостеприимство иноземных владык, которые продадут его в любой момент, думала она, ему в первую очередь необходима холодная расчетливость. Она пыталась представить себе Генриха таким, каким он был в годы юности, — несчастным и преисполненным мечтаний, — до того, как его лоб избороздили преждевременные морщины и прямые темные волосы поредели. А ведь сейчас он не намного старше.
Елизавета была уверена, что Маргарита Бофорт отнюдь не для того, чтобы обмануть ее, так расхваливала своего сына. Именно таким она, его мать, помнила его и, возможно, до сих пор видит его таким. Потому что Генрих всегда демонстрировал ей свою сыновнюю любовь и не скрывал, что признает, скольким обязан ей; любой человек склонен видеть в дорогих ему людях часть самого себя и своих дорогих воспоминаний. Ей, его жене, не следует забывать, как внимателен он был к ней и к членам ее семьи еще до свадьбы, как заботился, чтобы они ни в чем не чувствовали недостатка, она должна надеяться, что, окружив его любовью и теплом, растопит ледяной барьер, возведенный им. Или судьбой? Ей нужно держаться с ним естественно и не обращать внимание на то, что они такие разные.
— Генрих, я давно хотела спросить у тебя одну вещь, — рискнула она обратиться к нему перед тем, как он уйдет.
— Да? — откликнулся он, уже взявшись за ручку двери.
— Это о моем дяде, — промолвила она, не осмеливаясь поднять на него глаза. — Мне сказали, что монахи из монастыря Грей Фрайерс приняли его искромсанное тело. Он был твоим врагом, но он храбро сражался…
— И чуть не убил меня, — согласился Генрих. В его голосе не было слышно раздражения, и она решила продолжать.
— А не можешь ли ты… Не мог бы ты проявить великодушие победителя и похоронить его в таком месте, которого он более достоин по праву своего происхождения? — умоляюще спросила она.
— Его друзьям разрешено подобрать ему более подходящую могилу в Лестере, — бесстрастно произнес Генрих.
Новый король, горящий желанием поскорее приступить к своим многочисленным дневным обязанностям, с облегчением закрыл дверь. Он благодарил Бога — и долготерпение Генриха Тюдора! — за то, что не сорвался, не ударил ее и не отказался удовлетворить ее женское любопытство и невиданно бестактную просьбу. Он не сделал ничего этого — и даже не подозревал, что более откровенный разговор и настоящая добрая ссора могли бы разрядить напряженность в их супружеских отношениях.
Не успела за ним закрыться дверь, как его расстроенная жена уткнулась лицом в огромную тюдоровскую розу, вышитую на ее подушке, и горько зарыдала.
