– По мне, пусть будет что будет, – отвечал Катаока. – А тебе советую делать вид, будто её и нет вовсе.
Услышал это Ёсицунэ, и сделалось ему тяжело на сердце. Он понял, что если не расстанется с Сидзукой, то потеряет своих верных слуг. И чтобы не потерять своих верных слуг, должен он расстаться с Сидзукой, хоть это ему и трудно. Мысль об этом разрывала ему душу, и он залился слезами.
Он призвал к себе Бэнкэя и сказал так:
– Не потому, что не ведал я о недовольстве моих людей, а просто не под силу мне было порвать эту злосчастную любовную связь, вот и взял я с собою женщину, и этого я сам, я сам понять не могу. А теперь решил я всё-таки отослать Сидзуку в столицу, но не знаю, как это сделать.
Бэнкэй, почтительно поклонившись, произнёс:
– Прекрасное намерение. Я и сам хотел предложить вам это, но не осмелился. И ежели вы изволили решить, то надлежит не мешкать, пока ещё не стемнело.
– Для чего мне её отсылать? – проговорил Ёсицунэ, и хотелось добавить ему: «Не желаю её отсылать!», но подумал он, как посмотрят на это его воины, и смирился вконец. Так решился он отослать от себя Сидзуку.
– Есть кто-нибудь, кто согласен доставить Сидзуку в столицу? – спросил он.
Вызвались двое воинов и трое «разноцветных».
– Вы словно бы отдаёте мне свои жизни, – сказал им Ёсицунэ. – Служите же в пути хорошенько, а когда доставите госпожу в столицу, каждый из вас волен идти на все четыре стороны.
Затем он призвал Сидзуку и сказал ей так:
– Отсылаю тебя в столицу не оттого, что охладела моя любовь. Я повёл тебя сюда за собою, потому что любовь моя не была пустым увлечением. Невзирая на толки людские, увлёк я тебя под небеса горестных скитаний, но ведомо стало мне, что вот эта гора именуется вершиной Бодай, горой Прозрения, и первым ступил на неё Святой Эн-но Гёдзя, а потому тем, кто не очистил помыслы и плоть свою, дорога сюда заказана. Я же, влекомый греховным своим побуждением, явился сюда с тобою и тем самый навлекаю на нас гнев богов. Возвращайся в столицу под кров своей матушки, Преподобной Исо, и жди до весны будущего года. Если и в будущем году пойдёт у меня всё не так, как надеюсь, то я уйду в монахи, и, если ты всё ещё будешь любить меня, мы пострижёмся вместе, будем вместе читать сутры и возносить моленья и останемся неразлучны в этой и в будущей жизни.
Он говорил, а Сидзука только плакала, закрыв лицо рукавом.
– Пока не охладевала ко мне ваша любовь, – произнесла она, – вы разрешали мне быть при вас даже в плаванье на Сикоку. Но теперь, когда прервались узы, связующие нас, что же, теперь ничего не поделаешь, остаётся мне лишь смириться с горькой судьбой своей и печалиться. Боюсь вам сказать, но с лета я, кажется, в положении, и предстоят мне роды. То, что мы были вместе, не утаишь, это всем известно, и обо всём донесут и в Рокухару, и в Камакуру. А я слыхала, сколь безжалостны люди из Восточных земель, и какие же муки ожидают меня, когда меня схватят и им предадут? Прошу вас, не отсылайте меня, придумайте что-нибудь! Ведь и для вас и для меня будет лучше, если я умру здесь, чем жить и терзаться в неведении.
Так умоляла она, но Ёсицунэ сказал:
– Сколь это ни тяжко, а всё же возвращайся в столицу.
Тогда она зарыдала в голос и упала, прижавшись лицом к его коленям. И все самураи, увидев это, оросили рукава слезами.
Ёсицунэ извлёк малое зеркальце и подарил Сидзуке со словами:
– Я гляделся в него по утрам и по вечерам, когда убирал свои волосы. Каждый раз, когда будешь глядеться в него, старайся думать, будто глядишь на меня.
Сидзука в любовной печали спрятала зеркальце у себя на груди, словно бы это была память о покойном. И, глотая слёзы, сложила она такие стихи:
Сколько б в него ни смотрелась я,
Нерадостно на сердце.
О, ясное зеркало!
Больше в нём не покажется
Облик любимого.
Когда же она их прочла, Судья Ёсицунэ взял изголовье макура и вручил ей со словами:
– Пусть оно всегда будет с тобой.
И он произнёс такие стихи:
Как бы я ни спешил,
Не в силах и шагу ступить.
Был спокоен я лишь тогда,
Когда, безмятежная, со мной
Сидзука делила ночлег.
Затем он подарил ей множество драгоценных вещей. Был среди них особенно любимый им барабанчик цудзуми из сандалового дерева, обтянутый оленьей кожей и увитый разноцветными шнурами, меняющими его звучанье.
– Я бережно хранил этот цудзуми, – сказал Ёсицунэ. – Во времена правления государя-монаха Сиракавы некоему старцу, умудрённому на стезе Будды, из храма Жилище Закона Ходзюдзи, когда он был в Танском царстве, вручили там два сокровища: лютню-биву под названием «Мэйкёку» – «Дивная мелодия» – и вот этот цудзуми, именуемый «Хацунэ» – «Изначальным Звуком». Бива «Мэйкёку» хранилась в императорском дворце и сгорела вместе с дворцом государя-монаха Сутоку во время мятежа Хогэн. Барабанчик же «Хацунэ» попал к Тайре Масамори, тогдашнему правителю земель Сануки, который его бережно хранил. После смерти Масамори барабанчик перешёл к его сыну Тадамори. Не знаю, кто завладел им после смерти Киёмори, но только во время битвы у Ясимы его то ли бросили, то ли уронили в морские волны. Исэ Сабуро выловил его «медвежьей лапой» и вручил мне, а я отправил его в Камакуру. Оттуда его вернули в государев дворец. Когда после разгрома дома Тайра я находился в столице, барабанчик был пожалован мне. Думал я не расставаться с ним до самой смерти, но конец мой уже близок, поэтому отдаю тебе.
Так он сказал, и Сидзука со слезами приняла драгоценный подарок. Теперь, сколько ни думай, оставаться дольше здесь было нельзя, и отряд их уже разделился. Но когда решался уйти Ёсицунэ, не могла решиться Сидзука, а решалась расстаться она – не мог решиться Ёсицунэ. Никак не могли они расстаться, расходились и вновь возвращались, возвращались и вновь расходились. И вот наконец Ёсицунэ пошёл вверх по горному склону, а Сидзука стала спускаться в долину, но, пока различимы были луки в руках уходивших, она всё оглядывалась. Когда же удалились они настолько, что уже не могли разглядеть друг друга, крикнула она что было силы, и вопль её эхом отдался в горах.
Пятеро спутников, всячески утешая Сидзуку, спустились с нею к Третьему и Четвёртому перевалам. А там двое самураев подозвали к себе троих «разноцветных» и сказали им так:
– Что полагаете делать дальше? Судья Ёсицунэ, конечно, любит Сидзуку, да ныне самому ему голову преклонить негде, некуда ему идти, и ждёт его гибель. Вот и мы тоже: спустимся с горы, потащимся с этой беженкой, а беды нам не миновать. Тут же, смотрите, до подножия недалеко, и, ежели мы её бросим, она и без нас как-нибудь доберётся. Самое время сейчас нам бежать и спасаться.
Если уж так говорили самураи, которым надлежало бы знать, что такое честь, и не забывать о долге, то уж простым слугам и подавно пристало отозваться на это словами:
– Как вы решите, так мы и сделаем.
Под большим старым деревом расстелили они звериную шкуру и сказали Сидзуке:
– Благоволите здесь немного отдохнуть. У подножия горы находится храм Одиннадцатиликой Каннон, и настоятель этого храма доводится одному из нас родственником. Мы посетим его, поведаем ему о вас, и, ежели его не затруднит, вы там остановитесь на время, а затем мы по горным тропам выведем вас в столицу.
– Делайте как полагаете лучше, – ответила им Сидзука.
Покинутая Сидзука в горах Ёсино
Попрощавшись и прихватив с собой все без остатка драгоценные дары Судьи Ёсицунэ, спутники скрылись, словно их и не было. День клонился к вечеру, Сидзука ждала в беспокойстве – вот сейчас, вот сейчас! – но никто не вернулся, никто не пришёл, чтобы сказать ей хоть слово. Наконец, отчаявшись, покинула она старое дерево и, плача, плача, побрела, куда понесли её ноги. Слышен ей был лишь ветер, дувший сквозь сухую листву криптомерии, видна ей была лишь луна, светившая сквозь ветви, и всё вокруг наводило уныние.
Так, идя из последних сил, поднялась она на гребень высокой горы и громко крикнула наудачу, и снизу из долины отозвалось ей эхо. «А может, это кто-то мне отвечает?» – подумалось ей, и с плачем она спустилась в долину. Смотрит: занесённая снегом дорога и ни единого следа людского в снегу. Снова послышалось ей, будто горный ветер несёт по долине чей-то тоскливый голос, насторожилась, она затаивши дыханье, но был то всего лишь чуть слышный ропот ручья под снежным покровом, и горькая тоска овладела её душою. С плачем взобралась она на гору, смотрит: кроме следов, оставленных ею, ни единого следа в снегу.
Так брела она, спускаясь в долины и поднимаясь по горным склонам, обувь её осталась в снежных сугробах, шляпу её сорвало порывом ветра, ноги стёрлись, кровь с них текла, словно алая краска. Так и казалось, что весь снег в горах Ёсино окрашен кровью. Рукава её насквозь промокли от слёз, и на краях их повисли сосульки. Обледенел подол кимоно, заблестел, словно зеркало, и от тяжести этого льда стало ей ещё труднее идти. Так всю ночь до рассвета пробродила она по горным тропинкам.
