Она рассталась с Судьёй Ёсицунэ примерно в полдень шестнадцатого дня. До вечера семнадцатого дня блуждала она одиноко в горах, и сердце её исполнилось отчаянием. Вдруг узрела она тропу, протоптанную в снегу, и повлеклась по ней в надежде, что либо найдёт поблизости своего Ёсицунэ, либо окажутся невдалеке покинувшие её спутники, и тут тропа вывела её на большую дорогу. Она остановилась передохнуть, раздумывая, куда может вести эта дорога, а дорога вела, как она позже узнала, в местность, именуемую Уда. Наконец решилась она идти на запад, и вскоре далеко в глубокой долине завиднелся тусклый огонёк. «Не селенье же это, – подумала она. – И стариков-углежогов я не встречала, значит, это не печь для обжига угля. Будь сейчас вечер осенний, можно бы было подумать, что там светлячок на болоте». Всё ближе и ближе подходила она, а между тем то горел фонарь храма Алмазного Царя Дзао-Гонгэна.
Она вошла в ограду и остановилась. У Больших Ворот храма было полно паломников. «Куда это я попала?» – подумала Сидзука. Несколько отдохнув в стороне, она спросила кого-то:
– Что это за место?
– Это Священная Вершина Ёсино, – ответили ей.
Не было предела радости Сидзуки. Ведь сколько дней в году, а нынче как раз семнадцатое число, день праздника этого самого храма! С благоговением об этом подумав, смешалась она с толпою паломников и приблизилась к Главным Южным Воротам, дабы вознести молитвы перед изображением божества в Главном Зале, однако столь велико было там множество людей, что вступить в Главный Зал ей так и не удалось. Попыталась она войти через Малые Врата, однако и там сгрудились массой молящиеся, и в конце концов, обессилев, присела она на корточки у стены, накрывши голову полой одежды. А там окончилась служба, Сидзука очнулась и нараспев горячо прочитала со всеми из сутры. Затем паломники кто как умел почтили храм разными танцами, каждый на свой лад, и больше всего пришлось по душе Сидзуке, как прекрасно представили саругаку паломники из Оми и исполнили сирабёси плясуньи из Исэ; закончив, они уходили в домик для отдыха.
И, глядя на них, Сидзука от всего сердца вознесла божеству такую молитву:
– Будь на то моя воля, разве не смогла бы и я поклониться тебе, Гонгэн-сама, своим искусством? Молю тебя, дай мне благополучно достигнуть столицы, дай мне также вновь без помех обрести моего Ёсицунэ, с которым меня разлучили! И коли исполнится так, обещаю предстать пред тобою с матушкой моей, Преподобной Исо, и поклониться тебе нашим искусством танца!
Вскоре после того все паломники удалились, и тогда она предстала перед изображением божества и начала молиться. Тут несколько молодых монахов оказались неподалёку, и один из них сказал:
– Ух ты, какая красавица! Сразу видно, что не из простых! Интересно, кто же она? Как раз из вот таких бывают искусные плясуньи. Давайте попросим её что-нибудь исполнить!
Выступил вперёд престарелый монах, облачённый в рясу белого шёлка и с чётками из хрусталя и агата в руках, и он сказал Сидзуке:
– Ты перед ликом Алмазного Царя Дзао-Гонгэна. Почти его своим искусством.
Услышав это, Сидзука произнесла:
– Не знаю, как мне вам и ответить. Живу я здесь поблизости и каждый месяц затворяюсь в этом храме и никаким особым искусством не владею.
– Аварэ, всемилосердный Гонгэн наш! – произнёс монах. – Чудодейственная сила его несравненна! И особенно для тех, кто предстаёт пред ликом его, чтобы исповедаться в винах, что препятствуют вступлению на истинную стезю. Благоугодно было ему явиться в наш мир в этом своём воплощении, и, если кто, наделённый талантом, не почтит его своим уменьем, тот повергает его в сугубую скорбь. Если же кто, пусть даже неискусно, но от души исполнит что-либо, как умеет и знает, тот радует его сугубою радостью. Это не выдумал я. Таково было нам откровение самого Гонгэна!
Выслушав это, Сидзука подумала: «Как страшно, ведь я знаменита в свете! Но страшно и отказаться, ведь лишь над честными головами почиет милость богов. Впрочем, для чего обязательно танцевать? Никакого не будет вреда, если я поднесу божеству песню. И быть не может, чтобы кто-нибудь знал меня здесь в лицо».
Много песен знала она, но особенно удавалась ей песня из одного сирабёси. Иссякало воображение, не хватало слов, чтобы передать прелесть мелодии и стихов. Слушая её, люди проливали слёзы, и рукава у них промокали насквозь. Заканчивалась же эта песня так:
Пусть жене наскучила
С милым мужем жизнь:
Стоит умереть ему –
Любит его вновь.
И как же позабуду я
Образ милый твой,
Если ещё в юности
Разлучили нас?
Да, страшна разлука
С сыном иль отцом,
Но всего страшнее –
С мужем иль с женой…
Сидзука допела песню и, заливаясь слезами, натянула на голову полу одежды и повалилась ничком.
Монахи, увидя это, сказали:
– Как бы там ни было, она поистине любит своего мужа. Каким же это надо быть человеком, чтобы так воспламенить её душу!
И тут сказал монах по имени Хогэн:
– Нет ничего удивительного, что она поёт столь прекрасно. Хотите знать, кто она такая? Это же прославленная Сидзука!
Его товарищ по келье спросил:
– Откуда ты знаешь?
– В прошлом году в столице сто дней стояла засуха. Молился государь-монах, плясали сто танцовщиц-сирабёси, но, лишь когда исполнила танец Сидзука, хлынул ливень и лил три дня. За это она была удостоена монаршим рескриптом звания «первой в Японии». Я был тогда там и всё видел.
Молодые монахи сказали:
– Тогда она знает, наверное, куда скрылся Судья Ёсицунэ. Ну-ка, ну-ка, остановим и спросим её!
И единодушно решили:
– Правильно, так и сделаем!
Тут же встали заградой перед кельей храмового кастеляна и стали ожидать исхода паломников, и, когда Сидзука, замешавшись в толпу, пошла из храма, они её остановили и сказали:
– Ты ведь Сидзука, не так ли? Где Судья Ёсицунэ?
– Не знаю, – ответила она.
Тогда молодые монахи грубо заорали:
– Хоть она и женщина, нечего с нею церемониться! А ну, зададим ей как следует!
И хоть решила Сидзука, что нипочём ничего им не скажет, но непрочно женское сердце, страх перед лютыми муками овладел ею, и с горьким плачем она всё рассказала как было.
– Она заслуживает нашего сочувствия! – объявили монахи.
Сейчас же её поместили в келье кастеляна и оказали всевозможные услуги, она отдыхала день и ночь до утра, а на рассвете её посадили на лошадь и дали провожатого до самой Китасиракавы. Вот что это такое – сочувствие монахов.
О том, как Ёсицунэ покинул горы Ёсино
Рано утром монахи собрались на совет в саду перед храмом Проповедей. Молодые сказали:
– Судья Ёсицунэ пребывает поблизости, в долине Срединной нашей обители Тюин. Пойдём и схватим его и представим Камакурскому Правителю!
– Вот суждение несмышлёной молодости! – возразили старые. – Ёсицунэ нам не враг. И не враг он государеву дому. Просто у него несогласие с господином Ёритомо. И вообще, тем, кто хоть и от мира сего, но окрасил свои три одежды в чёрный цвет, не пристало нахлобучивать шлемы, хватать луки и стрелы и убивать живое!
– Это, конечно, так, – сказали молодые. – Но разве вы не слыхали, что случилось в прошедшие годы Дзисё? Монахи горы Хиэй и монахи Миидэры примкнули к мятежу сиятельного Митохито, принца Такакуры, а потом братия Горы изменила. Братия Миидэры хранила верность, но помощь с юга из великих монастырей Тодайдзи и Кобукудзи всё не приходила, и принц бежал к ним в Пару, но был по дороге сражён насмерть шальной стрелой близ храма на горе Коме – Лучезарного Сияния. И хотя монахи Тодайдзи и Кобукудзи помочь ему не успели, однако за одно лишь согласие принять сторону принца великий министр Киёмори обе эти обители разгромил. И нам об этом вечно помнить! Если в Камакуре узнают, что Судья Ёсицунэ скрывается в здешних горах, войска восточных провинций мигом получат приказ, вступят в наши горы и пустят под копыта своих коней сей великий храм, над которым трудился сам император Киммэй. А уж хуже этого ничего случиться не может!
И старые монахи сказали:
– Ладно, поступайте как знаете.
Этот день монахи переждали, а на рассвете двадцатого дня зазвонили в большой колокол, созывающий на общий сбор.
Между тем Судья Ёсицунэ пребывал в Восточной долине Срединной обители. В пустынных горах валил снег, затихли ручьи. Коням здесь было не пройти, и брошены были сёдла и прочая сбруя; не было с ними носильщиков, и не имели они даже грубой походной еды; все безмерно устали и спали беспробудным сном.
Едва рассвело, как со стороны далёкого подножья храмовой горы послышался звон большого колокола. Судья Ёсицунэ встревожился и разбудил своих самураев.
– Только что отзвонили рассвет, – сказал он им, – и вот уже звонят в большой колокол. Это неспроста. Знайте, что перед нами Священная Вершина Ёсино, сам император Киммэй воздвигнул у её подножья храм Алмазного Царя Дзао-Гонгэна, чья чудотворная сила несравненна, а кроме него в горах окрест спорят крышами многие иные храмы, посвящённые Восьми Младенцам Фудо-мёо, а также божествам Каттэ, Сикиодзи, Сокэ и Кояукэ, – словом, их вокруг множество. Может быть, поэтому братия всех этих монастырей, по примеру своих настоятелей, исполнена спеси и гордости и не указ им ни вельможа, ни воин. И уверен я, что вот сейчас, без всяких рескриптов и повелений, единственно для того, чтобы угодить Камакуре, облачаются они в доспехи и обсуждают против нас поход.
