Пушки выстрелили в знак приветствия, трубы взревели. Борта корабля были украшены гобеленами; сам мессер Пагано красовался в отороченном мехом парадном дублете с тяжелой, украшенной самоцветами золотой цепью. Разумеется, он заранее отдал приказ снять консульский вымпел Святого Георгия: в Трапезунде ему предстоит занять высокое положение, но здесь он был всего лишь простым генуэзским торговцем, который надеялся, что Мехмет Завоеватель позволит ему разгрузиться в Пере, продать и купить кое-что из товаров, пополнить свои припасы и без помех пройти восемнадцать морских миль, ныне отделяющих его от Черного моря, ― все это в обмен на некоторые важные сведения и ценный подарок.
Пагано Дориа с уверенностью дожидался появлению на борту чиновников султана, и надеялся, что милое дитя, его творение, взращенное для любви, и ни на что, кроме любви, не способное (если не считать поразительного дара притягивать неприятности), проспит допоздна и проснется в добром расположении духа.
* * *
В Галлиполи отец Годскалк и Николас серьезно поспорили между собой. Разумеется, такое случалось и прежде, и не только с Годскалком, поскольку фламандец все теперь чаще и чаще высказывал собственное мнение о том, как им следует поступать. Впрочем, с помощью железной логики ему всегда удавалось убедить окружающих в своей правоте.
Вот и сейчас он добился своего, однако без той скромности, которая была присуща ему прежде. Он вообще изменился после Модона и этого пожара… «Я не могу стерпеть, чтобы Пагано Дориа убивал моих людей, жег мой груз… и после этого еще и пришел первым в Константинополь…»
От этих своих слов он не отступил, хотя ход событий и заставил Николаса изменить свои планы. Тоби и Юлиус не сомневались, что он всерьез расстроен из-за Катерины. Конечно, это не помешало ему действовать, как всегда, эффективно. Он даже сумел поднять боевой дух команды своими зажигательными речами. При желании бывший подмастерье был способен не только смешить их, ― но и заставлять работать.
С близкими людьми он не стеснялся выказывать свой гнев из-за похищения падчерицы, поэтому они смирились с тем, как сильно он изменился. Возможно, после Модона это было неизбежно. Опыт Годскалка подсказывал, что соперничество ― хороший наставник для мужчины. Самой большой проблемой фламандца была его молодость. Точнее, это были две проблемы разом… Николасу шел двадцать второй год: в этом возрасте мужчина способен не только повести за собой армию, но и удовлетворить целый гарем. Зависит ли одно от другого? Как человек, сознательно принявший безбрачие, отец Годскалк нередко задавался этим вопросом.
Когда они достигли Галлиполи, напряжение на борту «Чиаретти» ощущалось почти физически. В Эгейском море они потеряли целый день по отношению к «Дориа», поскольку парусник в этих водах мог двигаться быстрее. С другой стороны, они надеялись наверстать разрыв в Геллеспонте и прочих узких проливах, где на веслах можно было развить существенную скорость, даже против течения. Легрант утверждал, что они могут нагнать не меньше двух дней, однако все равно, прибудут в Великолепную Порту спустя четверо суток после Дориа. Если парусник не дождется их там, то они разминутся.
Не было нужды подчеркивать иронию ситуации. Дориа, зная правду о грузе, который перевозила галера, запросто мог остановить их в Константинополе. И тем не менее, вопреки собственным интересам, они выбивались из сил, чтобы его догнать, поскольку верили, что на борту находится Катерина де Шаретти. Размышляя об этом, отец Годскалк пришел к некоему выводу, и в Галлиполи предложил Николасу:
― Давай, я сойду на берег и постараюсь добраться в Порту прежде вас. Возможно, я застану там Дориа. Или еще лучше ― увижусь с девочкой наедине. Если я доставлю ее сюда, вам не нужно будет…
― Заходить в Константинополь? Все равно я сделаю это. Нас там ждут дела. Кроме того, турки запросто могут обстрелять нас из пушек, если мы не пожелаем остановиться. Да и как вы проведете ее на борт? Дориа попросит турков обыскать галеру…
Годскалк попытался сохранить спокойствие.
― Ладно, может, я и не сумею вернуть ее. Но по крайней мере, я бы убедился, что речь и впрямь идет о Катерине де Шаретти. Я бы даже мог с ней поговорить.
― Нет… Слишком опасно, ― отрезал Николас.
― Опаснее, чем оставаться на борту?
― Разумеется. Вы священник, вам даже не удастся выйти из гавани. К тому же, если кто и должен отправиться на борт «Дориа», то только я. Уверен, что парусник дождется нас в Константинополе.
― Потому что Пагано расскажет султану о наемниках Асторре? ― уточнил священник.
― Вполне возможно. Одно из трех: либо он промолчит и позволит нам спокойно проследовать в Трапезунд, поскольку нуждается в защите наших солдат не меньше, чем мы сами. Либо промолчит, но будет угрожать обо всем рассказать, если мы станем донимать его по поводу Катерины. Либо он предаст Асторре, чтобы избавиться от нас раз и навсегда.
― Он мог давно покинуть Константинополь, ― заметил капеллан.
― Нет, он будет ждать.
― Потому что желает быть свидетелем резни? ― перед лицом непробиваемого спокойствия Николаса Годскалк невольно потерял терпение.
У того на щеках на краткий миг появились и исчезли ямочки, ― явный знак нетерпения.
― Нет… Потому что я послал из Модона с дюжиной самых быстрых кораблей послания, в которых извещал, что в Константинополь с государственным визитом должен прибыть князь Пагано Дориа, генуэзский посланник банка Святого Георгия. Если они не расстреляют его из пушек, то задушат в дружеских объятиях на приемах, одновременно пытаясь подкупить слуг, чтобы вызнать какие-нибудь секреты. Я также написал обо всем венецианскому бальи…
― Насчет девочки тоже? ― помолчав, осведомился Годскалк. Теперь он стал понимать, что означает загадочное выражение, которое порой появлялось на лице Тоби.
Николас по-прежнему взирал на него, не скрывая нетерпения.
― Ну, конечно. Я сообщил бальи, что Дориа женат на моей родственнице и что я буду рад, если он попросит ее задержаться и дождаться меня. Конечно, Дориа может спрятать ее на корабле, ― но это само по себе будет достаточно красноречиво.
Невозможно понять, думал Годскалк, было ли это истинной уверенностью в себе или новой маской, которую Николас нацепил после Модона.
― Ты в самом деле веришь, что Дориа будет там? ― поинтересовался он.
― Да, ― подтвердил Николас. ― Я спрашивал об этом у Оракула.
― Тогда, пожалуйста, попроси его предсказать судьбу и мне тоже, ― попросил капеллан. ― Когда мы прибудем в Константинополь, ты никуда не сможешь пойти незамеченным, но кто-то мог бы высадиться на берег до этого. В стенах Мармары имеется францисканская обитель. Мы будем проплывать мимо…
― Если они помогут нам ― это им как-то повредит? ― осведомился фламандец.
― Полагаю, что нет, ― заверил Годскалк. ― Я сойду там, а вы неторопливо двинетесь дальше. Пока вы будете входить в гавань, францисканцы успеют пешком провести меня через весь город к месту стоянки «Дориа» в Пере. Затем я присоединюсь к вам. Если смогу, то доставлю и девочку.
― Ладно, ― кивнул Николас. ― Я пойду с вами.
* * *
Воистину, Создатель, устав выслушивать жалобы Катерины де Шаретти, решил вознаградить ее роскошным приемом в древней столице мира, который исполнил все ее чаяния.
Сначала послышались звуки труб и цимбал, потом приблизились лодки под шелковыми балдахинами, с гребцами в парадных ливреях, и на борт парусника хлынули люди, ― в мехах и самоцветах, с душистыми перчатками на руках; а за ними ― слуги со шкатулками, вазами и тюками, предназначенными в дар Пагано.
Похоже, они считали его представителем банка Святого Георгия и Республики. Даже когда он исправил ошибку, их уважение, казалось, ничуть не уменьшилось, ведь он и впрямь был генуэзским посланником в Трапезундской империи и заслуживал всяческого почтения. В особенности это подчеркивал представитель венецианского бальи. Катерине поначалу показалось, что Пагано слегка ошеломлен таким приемом. Когда он произносил ответные благодарственные речи, то явно думал о чем-то другом.
Но вскоре он снова стал самим собой, на каждый цветистый комплимент отвечал живо и остроумно, расточая свойственное ему очарование, и угощал гостей вином и сластями. В первый раз за все время Катерина, не прячась под вуалью, выступала рядом с супругом, наслаждаясь восхищением парадно одетых мужчин, похожих на тех, за кем она украдкой наблюдала во Флоренции.
Под конец один из генуэзских старейшин пригласил их сойти на берег и остановиться в его скромном особняке на все время их пребывания в Константинополе.
Разумеется, Пагано возразил, что им следует отплыть немедленно, но ему не позволили договорить. Он попытался было настаивать на своем, но тут старейшина что-то прошептал ему на ухо, Пагано кивнул и с улыбкой сменил тему разговора.
